Прощай, печаль - Саган Франсуаза

Поджидая у двери, Матье подумал, что на этой «площади» он никогда не чувствовал себя «дома», но Элен он никогда не скажет об этом. Более того, сегодня вечером он вообще ничего Элен не скажет. Возможно, завтра утром, если он окажется в состоянии. Завтра утром или завтра вечером. Сегодня он чересчур ошеломлен, оглушен собственными эмоциями, чужими ответами и реакциями на происшедшее, причем собственные ощущения были ему не совсем понятны. Заговорить его заставила случайность, случайность и усталость. Отворяя дверь, Элен бросила на него хмурый взгляд поверх глубокого декольте, означавшего, что они обедают вне дома, а он опаздывает. Инстинктивно он посмотрел на часы: было не просто больше девяти, было без четверти десять.

– Ты опоздал, – сказала Элен, в голосе ее прозвучали одновременно усталость, высокомерие, сожаление, упреки – все, что ей хотелось продемонстрировать, чтобы поставить его на место, обычно ей это удавалось.

О, нет! Только не сегодня, подумал Матье, не испытывающий никакого чувства вины. Тем хуже: она узнает, что стала или становится вдовой, чуть раньше. Сама виновата. Самым трудным в общении с Элен было то, что она никогда не считалась с его настроениями. Для того чтобы ее действительно что-то взволновало, ей нужна была завязка драмы, первый акт, второй плюс назидательный финал с оценкой главных действующих лиц, их неправоты или благоразумия. Неправым был, конечно, Матье, а разумно вела себя только Элен. Ей было необходимо урегулировать все конфликты прежде, чем предать их забвению.

– И вовсе я не опоздал, – проговорил Матье. – Я совсем не опоздал.

– Ты что, принял приглашение на другой обед, не тот, куда нас позвали супруги Жаси? Кстати, припоминаю, что ты согласился прийти к ним еще три недели назад. Более того, я позавчера встретилась с его супругой, и она мне сказала: «До двенадцатого!» Ну, так что?

– А что, сегодня двенадцатое? – спросил Матье, внезапно заинтересовавшись происходящим. – И какой день недели – четверг?

– Сегодня вторник, двенадцатое, – уточнила Элен после секундного замешательства. – А в чем дело? Ты побывал на другом обеде?

– Нет, но тогда завтра была бы пятница, да еще тринадцатое число, это меня и забавляет, – ответил Матье и уселся на банкетке у входа, где их застала ссора. Первоначальное желание пощадить Элен улетучилось, как только речь зашла об обеде с супругами Жаси, которых и в добром-то здравии вынести было невозможно.

– Послушай, мне надо кое-что тебе сказать. Забудь об этом обеде.

– И то, что ты хочешь мне сказать, до такой степени важно, что вполне оправдывает нашу бестактность? Ты в этом уверен?

И тут Элен побледнела. Она подумала о некоей конкретной угрозе. Не о том, конечно, что действительно произошло, а о чем-то ином. Может быть, о разводе. Хотела ли она удержать его, несмотря на абсурдность их совместной жизни? Был ли он дорог ей до сих пор? Целая серия честолюбивых вопросов склонилась в реверансе перед троном, на котором восседала гордыня Матье, но он не почувствовал ни очарования, ни душевного тепла и тут же отмахнулся от них.

– Нет, – проговорил он. – То есть да. Я убежден, что этот обед никакого значения не имеет. Сегодня утром я побывал у… как его там?.. ну, у этого хомяка, который временно заменяет доктора Жуффруа.

Она посмотрела на Матье, забеспокоившись по-настоящему. Правда, сама она никогда не ходила к Жуффруа и никогда о нем не слышала, ибо здоровье Матье не подвергалось сомнению в их кругу. Никто не смел не то что сказать, а даже подумать: «Матье сегодня не в форме». Что ж, им, беднягам, придется пережить разочарование! Или возрадоваться, в зависимости от их отношения к Матье.

– Мой врач, – продолжал Матье, – направил меня на обследование, на сканирование… короче говоря, похоже, что у меня какая-то гадость в легких, и я умру несколько раньше, чем предполагал.

У него не хватило сил сказать Элен: «Шесть месяцев. В моем распоряжении всего шесть месяцев» – о чем он тем не менее объявил другим женщинам. Но он в большей степени боялся реакции Элен, нежели тех двоих, что любили его или делали вид, что любят, а может быть, им самим так казалось. Точно Элен была более хрупка и ранима, чем те двое, прекрасная Элен, жестокая и высокомерная пуританка Элен. Но именно ее Матье жалел больше всех, словно безразличие, ее гордыня лишали Элен всякой брони, той самой брони, которая оберегает людей уязвимых и которая позволяет излить в рыданиях, в отчаянии и криках несказанный ужас перед неизбежной смертью того, кого любишь. У Элен никогда не бывало ничего, кроме обыкновенных горестей, то есть горестей, связанных с людьми ее круга, если вообще горести могут быть обыкновенными: один ее дядя, гораздо более поэтическая натура, чем другие дядья, признан несостоятельным должником и страдает острой сердечной недостаточностью; соученица по Сорбонне, сверходаренная и злая, оказалась не способна выносить обыденность своего существования; слишком страстный воздыхатель вдавился в руль… Короче, это были те горести, которые она могла перенести и соглашалась переживать наедине и на людях. Однако по отношению к Матье, неверному мужу, патологическому лжецу, человеку чуждому и в то же время до такой степени близкому, что она даже полагала, будто его любит, ослепленная его молодостью и очарованием, что она могла поделать? Само собой разумеется, в свете она проявит себя восхитительной, спокойной, пристойной вдовой, примером для подражания, ни в коем случае не ломающей комедию и обладающей безупречным чутьем. Но, оставаясь наедине с собой, под натиском воспоминаний, жгучих и веселых событий прошлого, песенных тем невпопад, всех счастливых мгновений, из которых складывалась их история и которые она попытается вытравить из памяти, что она будет делать? Кому из своих драгоценных подруг, снобок или рабынь, или то и другое вместе, она сможет позвонить в четыре часа утра, чтобы поплакать и посетовать на судьбу? Да, конечно, приятельница поймет ее горе, как выражаются добропорядочные люди на своем безупречном французском.