О любви (Сборник рассказов) - Токарева Виктория Самойловна

Народу пришло неожиданно много. Это удивляло, потому что начиналась эпоха большого равнодушия. Стало ясно: Артемьев сказал что-то очень важное о своем времени. И люди были благодарны и пришли попрощаться. Не поленились.

Елена тоже пришла. Стояла скромно, в сторонке.

Ей было важно увидеть лицо Артемьева. Он умер без нее, ночью. Елена хотела понять: мучился ли он перед смертью, было ли ему больно. И она вглядывалась, не отрывала глаз, искала черточки страдания. Но лицо было абсолютно спокойным, светлым и красивым. Казалось, будто он легко и доверчиво шагнул в неведомое. Переступил черту.

Елена не плакала. Она мысленно держала Артемьева за руку. Не удерживала, а вела…

Он был большим ребенком, доверчивым, по-детски жадным, по-детски любопытным. Он и был ее ребенком. А еще он был ее Мастером. И только с ним она была ТАЛАНТЛИВА. Как скрипка в руках Паганини.

Роза надела шляпу с полями и обвила ее черным гипюром. Получилось красиво. Роза сидела на почетном месте возле гроба, но зорким взглядом углядела в толпе всех его похихишниц. Их было не меньше пяти штук, не так уж и много. По одной на пятилетку.

Похихишницы толкались жопами, клали цветы, норовили протолкнуться поближе к гробу, попасть в телевизионную камеру.

Роза едва заметно ухмылялась, наблюдая эти усилия. Камеру интересовала только семья, дочери и жена, а также видные политики! Людмилочка наклонилась к матери и тихо проговорила:

— Мамаша, притушите победный блеск ваших глаз. Это заметно…

Роза не отреагировала на замечание. Она ничего не могла с собой поделать. Она действительно присутствовала на главной победе своей жизни. Быть женой Артемьева — это полдела. Жена — величина переменная. Сейчас жена, а через полчаса уже не жена. Но быть вдовой Артемьева — это НАВСЕГДА. Теперь никто не украдет мужа, статус, благосостояние. Все — ее. А похихишницам только и остается толкаться возле гроба, как голубям. Собирать жалкие крохи. И при жизни — крошки, и сейчас — считай ничего…

Панихида окончилась. К Розе и Людмилочке подошел сам мэр и поцеловал им руку. Каждой по очереди. Телевидение отразило этот акт сочувствия и уважения.

Гроб перенесли в автобус.

Артемьев завещал похоронить себя в родной деревне Заколпье. Предстояло ехать сто километров.

Никто из важных гостей не пожелал преодолевать такие расстояния. А похихишницы пожелали, как ни странно. Одна за другой полезли в автобус, оттопыривая зады разных размеров и форм.

Роза растерялась, а Людмилочка сказала:

— Пусть едут. Автобус полупустой. Перед деревенскими неудобно.

Постоянка стояла в стороне. Людмилочка подошла к ней.

— Может быть, вы хотите проводить папу? — проговорила она. — Папа был бы очень рад. И я тоже.

Елена поднялась в автобус.

«Папа был бы очень рад»… Странно сопрягать такие понятия, как радость и смерть. И вместе с тем Елене казалось, что Артемьев еще здесь. Рядом с ней. Он ее почувствует, и ему будет спокойнее. Не так одиноко и не так холодно.

Елена села в ногах и незаметно коснулась гроба коленями.

Хоронили на высоком месте, под широкой разлапистой сосной.

Артемьев сам себе приглядел это место — еще давно, когда был молодым и крепким мужиком. Он сказал тогда: «Хочу лежать здесь».

Все смеялись. Казалось, это время никогда не придет. Но оно пришло. Вот оно.

Внизу текла река, за рекой — луга, и лес в отдалении. А надо всем синее небо и барашки облаков. «Равнодушная природа продолжала красою вечною сиять». Природе все равно, кого именно она смывает с лица земли: того или этого, хорошего или плохого, любимого или бесхозного. Ей главное — освободить место для следующего.

Гроб опускали деревенские.

Могила уходила в песок. Никакой влаги. Хорошее место выбрал себе Артемьев.

Роза заплакала. Она осознавала, что и ее тут положат. Стало себя жалко. Хоть и муж под боком, и песок, а все равно… Жалко расставаться с детьми, с белым светом. И Артемьева тоже жалко. Он был такой живой и грешный, и порядочный при всех своих грехах. У него была крепкая деревенская середина. Без городской гнильцы.

Полетели комья земли.

Похихишницы завыли. Хоронили их молодость, страсть, звездные часы жизни. Каждая была уверена: только ей достались его любовь, крики и шепоты, жаркое дыхание жизни.

Пусть жене отойдет все нажитое добро. Но ведь его с собой не возьмешь, и за тобой не понесут…

Елена не знала, кто эти женщины. Может быть, родственницы. Хотя для деревенских они были слишком ухоженны.

И похихишницы не понимали, кто эта странная молодуха — стоит и не плачет. Хоть бы слезу уронила для приличия.

Елена действительно не плакала. Она осознавала умом, что хоронят ее любимого Артемьева, но сердцем не верила. Ей казалось, что он отъехал в дальнюю командировку, куда-то на Север, например. Они будут как-то общаться, подавать друг другу сигналы, сниться во сне, мысленно беседовать. И он будет отвечать на все ее вопросы.

А потом, когда придет время, она к нему поедет и они встретятся. И уже не расстанутся. И сейчас не расстались. Их души по-прежнему на одной волне. Она чувствовала, что он рядом. И растерян. Она мысленно говорила ему: «Ничего не бойся. У тебя все получится».

Материальный мир этого объяснить не может. Но вера открывает другие знания и другие возможности.

Елена не плакала. Она просто стояла и вслушивалась: как он там?

Поминки справляли в доме Артемьева. В его летней резиденции — как говорила Людмилочка. Дом всю зиму стоял нежилой, и сейчас в него было неприятно войти. Запах сырости и гнилой картошки.

— Значит, так, — распорядилась Людмилочка. — Снимайте каблуки, берите ведра. И за водой…

Похихишницы не возражали. Они скинули свою выходную обувь. Сунули ноги в галоши, стоящие у двери, и строем пошли к колодцу. Колодец был не рядом, на середине длинной улицы, но им это не мешало. Наоборот. Хотелось перевести душевную тяжесть в физическое действие.

Телевизионная дива скинула свои меха и переоделась в телогрейку. Приобрела вид хипповый и жизнеутверждающий.

Похихишницы превратились в простых рукастых теток. Наносили воды, вымыли полы и даже окна. Одна из них, циркачка, подставила лестницу и забралась под потолок. Протерла стены. Дом как будто вздохнул и посветлел.

Похихишницы старались от души. Людмилочка командовала, осуществляла общее руководство.

Роза накрывала на стол. Она привезла с собой все, что следует. Надо было разложить по блюдам, чтобы выглядело красиво. Не на газете же есть.

Постоянка тихо помогала Розе. Перетирала тарелки кухонным полотенцем. Вилка слева, нож справа.

Стол был накрыт. Все сполоснули потные лица и уселись в свободном порядке.

Пришли деревенские. Принесли бутыль самогона. Пришлось сдвигаться. Места хватило всем. В тесноте, да не в обиде. А вот рюмок не хватило. Пришлось добавить стаканы и железные кружки — все, что нашлось в доме.

Стали поминать Артемьева. Ровесники помнили его ребенком и молодым парнем. Роза все это слышала не раз: как Артемьев мальчишкой тонул в полынье, как его спасли. И он спасал, когда вошел в силу. Заботился о деревне, доставал доски и гвозди через свои каналы. Тогда ведь ничего нельзя было достать. А жить надо было.

Сейчас — другое время. Бессовестное. За деньги можно все. Только где их взять, деньги?

Бывший председатель колхоза, а ныне просто фермер, завел страусов. Страусиные яйца — это тебе не куриные.

— Но они же бегают, — заметила цирковая похихишница.

— Бегают, когда жизнь заставляет. А тут им еду в загон приносят. Куда бежать?

Соседка Артемьевых Зоя стала рассказывать, что в соседний колхоз заехали американцы — муж и жена. Организовали фермерское хозяйство. Сами молодые, красивые. Коровы мытые, сытые. В коровнике чисто. Доят по компьютеру. Вся деревня работает вместе с американцами. Никто не пьет и не матерится. Культурно разговаривают.

— А почему не матерятся? — спросила Людмилочка. — Американцы же не понимают. И коровам все равно.

— Не хочется грубостей, — объяснила Зоя. — Хочется культурно. Надо бы и в нашу деревню пару американцев.

— А русские не могут? — спросила цирковая похихишница.

— Не могут, — спокойно сказал фермер. — Нет культуры труда.

— Научатся, — помечтала Роза.

— Может, когда-нибудь научатся. Сколько стояла советская власть? Семьдесят лет. Вот считай: семьдесят на обратную раскрутку.

— Алексей петь любил, — напомнила Елена. — Давайте споем его любимую.

— Пел мимо нот, но громко, — вспомнил Гена, Зоин муж.

Гена поставил на колено гармонь, развернул мехи. Запел. Голос у него был хрипловатый, но пел он хорошо. Людмилочка с удивлением посмотрела на Гену. Он пел не хуже эстрадных певцов, если не лучше.

— За рекой, за лесом… — начал Гена. — Солнышко садится…