Два зайца, три сосны - Вильмонт Екатерина Николаевна

Господи, от этой чужой женщины я вижу заботы и тепла куда больше, чем в свое время от родной матери. Частенько меня навещала Лерка. А в издательстве между тем разворачивалась пиар-кампания по продвижению моей новой книжки. Конечно, я своей беременностью несколько сузила ее возможности, но кое в каких акциях участвовать приходилось. В частности я должна была поехать на три дня в Питер, чтобы встретиться с читателями в двух магазинах и выступить по местному телевидению. Тамара хотела поехать со мной, но я уверила ее, что меня там не бросят, а в последний момент Лерка заявила, что едет со мной, как она выразилась: «Хочу погреться в лучах твоей славы!»

В Питере было много суеты, но в целом поездка получилась приятной.

И вот, наконец, мы едем домой!

— Да, Олеська, все-таки ты молодчина! Я тобой горжусь!

— Да ладно тебе…

— Ты думаешь я говорю про твои писательские успехи? Это, конечно, здорово, и я погрелась в лучах, но я имею в виду Лизу Миклашевич…

— Миклашевскую!

— Но по сути-то она Миклашевич!

— Мало ли что…

— Олесь, ты совсем по нему не скучаешь?

— Не-а!

— И тебе его не жаль?

— Чего мне его жалеть? Сам виноват. Вызверился на меня из-за дизайна своего дурацкого дома… И, между прочим, с тех пор не появлялся. Мог бы хоть прощения попросить, скотина.

— А ты бы сделала первый шаг, мужики же такой народ…

Почему-то мне было больно и я решила перевести разговор:

— Лер, а что там наш Аполлоныч?

— Интересуешься?

— Любопытствую.

— А что Аполлоныч? Живет со своей куропаткой. Она, между прочим, мылится ко мне в подруги.

— А он знает, что я…

— Естественно! Правда, как услышал, лицо у него каменное стало… Он, по-моему, тебя любит.

— Люблю Олесю я, но странною любовью… Вот Бог упас, а то я на Тенерифе, когда поняла, что беременна, решила, что скажу ему… Вот я бы имела вид…

— Да уж… А почему ж тогда Миклашевичу не говоришь?

— Понимаешь, Лерка, я боюсь, что он начнет орать, топать ногами, обвинять меня во всех смертных грехах и сомневаться в своем отцовстве, а мне это сейчас вредно. Вот рожу спокойно, если все будет с ребеночком нормально, тогда может быть… Но не раньше.

— Да, у тебя и характер! Но все же отец нашей Лизке не помешал бы, даже и неродной, вроде Розы…

— Лер, ты опять за свое?

Потом мы уснули.

Меня встречала издательская машина, по дороге мы завезли Лерку.

— Может, мне с тобой поехать? Помочь чем-нибудь?

— Нет, там меня Тамара дожидается. Я так тебе за нее благодарна! Мы с ней уже сроднились, вместе Лизу ждем…

Когда мы подъехали к моему дому, я сразу увидела Тамару.

Она подбежала ко мне, мы расцеловались.

— Вот хорошо, вернулась, — бормотала она, выхватывая у меня сумку. — Я уж договорилась насчет Загорянки, съездила туда, там нормально, только вот… теперь я не знаю…

— Что вы не знаете? — испугалась я. Сейчас она скажет, что не сможет больше у меня работать и как я буду?

— Ну, захочешь ли ты теперь…

— Захочу, почему нет?

— Олесь, постой, — потянула она меня за рукав от лифта. — Поговорить надо.

— Вы меня бросаете?

— С ума сошла? Нет, просто там, в квартире…

— Что, трубу прорвало? Ограбили?

— Да замолчи ты, горе мое! Там муж твой явился…

— Какой муж? У меня нет мужа!

— Он сказал, что муж, Дмитрий Алексеевич… Олеся, ты зря его шугаешь, он у тебя золото просто…

Я похолодела, и тут же меня бросило в жар.

— Откуда он взялся?

— Вчера под вечер явился с огромной куклой. Та-кой мужик хороший, так мы с ним душевно поговорили… И он сказал, что не уйдет отсюда, пока с тобой не поговорит.

— Откуда он узнал про Лизу?

— Сказал, что увидал тебя на улице с пузом…

— Ничего, как пришел, так и уйдет!

— Олесь, не сходи с ума!

— Идем! — решительно воскликнула я и вошла в лифт.

— Олеся, не горячись!

Я только зубами скрипнула.

— Наглец! Уверен, что это его ребенок! Сейчас я его разочарую.

Я ворвалась в комнату и замерла. На ковре, положив голову на диван сидел и сладко спал Миклашевич. Я глянула на него сверху вниз и впервые заметила на затылке легкую проплешинку. И вдруг меня захлестнула такая волна любви, нежности, жалости, что даже голова закружилась. Тамара глянула на меня и на цыпочках ретировалась в кухню и даже закрыла за собой дверь. И тут он открыл глаза.

— Олеська, ты дура, набитая дура. Самая большая дура на всем свете. — Он ткнулся головой мне в живот, а я погладила его намечающуюся плешь. Никого роднее у меня не было. — Ты просто корова, безнадежная идиотка… — бормотал он, — мы же нужны друг другу, курица безмозглая…

Эти слова казались мне музыкой. И потом ясно же: суженого конем не объедешь. Кто, кроме Миклашевича годится в мужья Миклашевской?

От автора: Ну и дура!