Бедные-несчастные - Грей Аласдер

— Нет денег? Так я раздобуду нам денег.

— Как? Как?

— Не спрашивай. Жди здесь. Меня не будет два часа. Мы поедем на следующем поезде.

Выхожу и отыскиваю кафе, где с наслаждением выпиваю четыре чашки восхитительного шоколада и съедаю восемь венских пирожных. К отправлению поезда с трагическим видом возвращаюсь. Вагон переполнен. Парень пробует начать шепотом объяснение, но безуспешно — я сплю с открытыми глазами. В последующие четыре дня на все его вопросы до единого, даже когда он умоляет меня сказать, куда мы едем, я отвечаю: «Не спрашивай!» Мое мрачное лицо и глухой голос причиняют ему невыразимые душевные муки, которые дают бедняге занятие на то время, когда он не дрожит всем телом и его не бросает из жара в холод — запас таблеток от летаргии у него иссяк, и он по ним томится. Пить их дальше было бы убийственно! К счастью, ему так худо, что он не может никуда идти, если я не веду его под руку. Он так слаб, что я без опаски оставляю его в гостиничном номере, пока хожу по делам. В Триесте я заказываю в бюро путешествий места именно на таком пароходе, о каком говорил outchitel. Название его я не могу точно выписать, ведь русская грамота для меня что китайская, но звучит оно примерно как «суитест лав» — «нежнейшая любовь».

Мы направляемся к порту по широкой, но угрюмой улице (идет дождь), и вдруг он резко останавливается у табачной лавки и говорит с таким отчаянием в голосе, какого я раньше у него не слыхала:

— Белла, скажи мне правду! У нас будет долгое путешествие на пароходе?

—Да.

— Прошу тебя, Белла! — и он падает на колени прямо в сточную канаву, по которой струится вода. — Прошу тебя, дай мне денег купить сигар! Прошу тебя! У меня все вышли.

Я вижу, что настало время снять трагическую маску.

— Мой бедный невозможный Парень, — говорю я, ласково его поднимая, — ты получишь все сигары, каких только пожелаешь. У меня есть на них деньги.

— Белла, — шепчет он, придвигая свое лицо к моему, — я знаю, откуда у тебя эти деньги. Ты продалась этому грязному русскому игрочишке, который пытался тебя соблазнить в день моего блестящего успеха.

— Не спрашивай.

— Да, ты сделала это для меня. Зачем, Белла? Я гнусная скотина, навозник, куча дерьма. Ты Венера, Магдалина, Минерва и Богоматерь Скорбящая в одном лице — как тебе не противно ко мне прикасаться?

Через несколько минут, однако, он уже попыхивал сигарой как ни в чем не бывало.

Вот как мы оказались на русском торговом судне, направлявшемся в Одессу. Здесь мы стоим три дня, пока в трюм грузят сахарную свеклу, которую в изобилии выращивают в этих краях. Парень больше меня не ревнует. Он спокойно отпускает меня на берег одну, только просит вернуться поскорее. Я наконец довела письмо до нынешнего дня, так что на этот раз, наверно, выполню его просьбу.

************************************************

*****************************************

*************************

***************

* * *

15. Одесса — Александрия: миссионеры

Я привыкла думать, что мир очень велик, но вчера мне пришлось в этом усомниться. Утро вновь выдалось чудесное. Наш пароход должен был покинуть Одессу в полдень. Мы с Парнем сидели в единственном месте, куда мне удается его вывести, — в укромном уголке между двумя вентиляционными люками. Он читал французскую Библию, потому что все прочие книги в пассажирском салоне

—русские. К счастью, он знает французский, так что теперь не выпускает книгу из рук. Некоторые места перечитывает снова и снова, потом долго смотрит в пустоту, хмурится и бормочет: «Понятно. Понятно». Я читала не то «Панч», не то «Лондон шаривари» — английский журнал искусств и анекдотов. Картинки там изображали разнообразных людей. Самые смешные и уродливые — шотландцы, ирландцы, иностранные путешественники, бедняки, слуги, богачи из тех, что недавно были бедняками, малорослые люди, пожилые незамужние женщины и социалисты. Социалисты были безобразней всех — грязные, волосатые, с безвольными подбородками, они только и делали, что докучали людям своими жалобами на всех перекрестках.

—Данкан, а кто такие социалисты? — спросила я.

—Дураки, которые считают, что мир надо усовершенствовать.

— Зачем? В нем что-то испорчено?

— В нем испорчены сами социалисты — да еще моя жизнь испорчена дьявольским невезеньем.

— Ты говорил, что везенье — лишь жалкое слово.

— Не мучь меня, Белл.

Он всегда так говорит, когда хочет, чтобы я замолчала. Я посмотрела на чаек, кружившихся в синем небе, по которому плыли большие облака. Обвела взглядом огромную гавань, полную кораблей с разноцветными флагами, трубами, мачтами и парусами. Взглянула на залитую солнцем пристань с кранами, тюками, снующими туда-сюда мускулистыми грузчиками и офицерами в форме. Принялась размышлять, как бы все это усовершенствовать, но мир вокруг и так был как будто в порядке. Я опять полистала «Панч» и стала думать, почему на картинках хорошо одетые англичане, если только они не вчера разбогатели, всегда красивей прочих и не так смешны. Эти мысли прервались, когда я услышала громкие возгласы и стук подков. На пристань, кренясь на повороте, вылетел странный экипаж, запряженный тройкой скакунов, и резко встал у наших сходней. Из экипажа вышел в точности такой же хорошо одетый, красивый человек, как те, в «Панче». Когда он прошел на борт мимо русских матросов и офицеров, я едва не расхохоталась в голос — его негнущаяся фигура, неподвижное лицо, блестящий цилиндр и элегантный фрак были до смешного английские.