Смятая постель - Саган Франсуаза

И Беатрис кивнула в сторону группы людей, перед которыми благоговела Тони и которую журналисты, изнемогающие от скуки и усталости, называли «весь Париж».

– Они думают, что всего достигли, – добавила она, – но чего? Они сами даже не знают. А я, по крайней мере, точно знаю, чего хочу каждый раз.

И, улыбаясь, она подошла к своему слишком уж красивому эпизодическому герою.

Никола больше не настаивал. У него были и другие заботы, кроме Эдуара.

А Эдуар, вначале державшийся скованно, попал в собственную ловушку, став фанатиком седьмого искусства. Он засыпал бедного Рауля наивными вопросами, на которые тот, довольный и раздраженный одновременно, неустанно отвечал. Благодаря их разговорам Эдуар узнал, что этот неповоротливый, громогласный и амбициозный режиссер был влюблен в свое дело, о котором иногда говорил почти трогательно (определение, которое применительно к Раулю Данти вспоминается последним). Толстяк-сангвиник, колосс, как он любил себя называть, он охотно разыгрывал из себя Орсона Уэллса, к сожалению, без его таланта. Следуя обычаю, он спал со своими исполнительницами – причем для него это была нелегкая обязанность, однако смертельно усталый сеньор все же попытался использовать свое право первой ночи с Беатрис и был поначалу недоволен тем, что она вежливо, но твердо отказала ему. Недоволен не потому, что были задеты его чувства или нанесен ущерб его чувственности – как многие силачи, он был довольно слабым любовником, – он был недоволен нарушением иерархии: решение исполнять закон должно было оставаться за сеньором, а крестьянки не имели права упрямиться. Но поскольку изменчивость и неразборчивость Беатрис были общеизвестны, то Эдуар до сих пор служил для Рауля всего лишь странноватым алиби. Преобразившись в одночасье в посланца «Шоу-Шоу», Эдуар принципиально изменил свое назначение, став еще одной пешкой в шахматной игре, где ставкой была карьера Рауля, и к этой пешке режиссер почувствовал неожиданную приязнь.

«Мальчик с изюминкой», – говорил он, обнимая Эдуара за плечи, а тот смущенно косился назад, будто Изюминкой звали большую бешеную собаку, с которой он боялся не сладить.

Беатрис же ждала, не без коварства, результатов репортерской работы Эдуара. Она дошла до того, что стала надоедать ему пустыми выспренними фразами вроде: «Искусство – это жизнь. Каждый актер несет в себе своего двойника, который одновременно есть все лучшее и все худшее в нем» – и прочими благоглупостями в этом же роде. Но она произносила всю эту белиберду так серьезно, чуть ли не настаивая на том, чтобы он все это записал, что Эдуар, ошеломленный и растерянный, порой спрашивал себя, уж не является ли его очаровательная возлюбленная полной идиоткой. Или… совсем напротив, она раскусила его обман и, не желая участвовать в этой комедии, просто издевается над ним; при этой мысли неприятный холодок пробегал у него по спине, и ему становилось страшно. Но он был далек от истины: Беатрис искренне верила в статью и хотела подать себя как можно интереснее. Ей нравилось доводить высокопарность своих высказываний до абсурда, она надеялась, что Эдуар начнет ругать ее и это поможет ей найти верный тон. Но так как он ни разу бровью не повел, она пришла к мысли, что никакая глупость, исходящая от нее, его не удивляет, поскольку он держит ее за слабоумную, и разозлилась. Она не сомневалась в его любви и в его желании (обычно в мужчинах ей хватало и этого, но тут ей почему-то вдруг захотелось еще и уважения. Уважение если и входило в шкалу чувств, испытываемых Эдуаром по отношению к Беатрис, то стояло на последнем месте. Ценностью Беатрис как личности он интересовался столько же, сколько завзятый наркоман молекулярным составом морфия). Так что в результате между ними возникло напряжение на грани ссоры, которое никак не входило в планы Эдуара, затеявшего все это как раз для того, чтобы наладить отношения с Беатрис, а вместо этого только разозлил ее. Развязка последовала в субботу вечером.

Беатрис, у которой на следующий день не было съемок, забыв всякие эстетические каноны, много пила; когда это случалось, она чувствовала непреодолимое желание говорить правду, столь непреодолимое, сколь и пагубное. Они сидели в маленькой гостиной отеля совершенно одни, поскольку Никола уехал соблазнять очередную статистку.

– Ты даже не спросил меня, – вдруг сказала Беатрис, – почему я решила стать актрисой?

Эдуар, забыв о своей роли журналиста, вздрогнул: