Первая любовь, последнее помазание - Макьюэн Иэн

Мина упирает руки в боки и буравит Генри ненавистным взглядом, будто он и есть этот самый муж (и Генри гадает, не надо ли ему подыграть: развалиться на стуле и рыгнуть). Но нет, Мина уже хохочет, давая понять, что рассказ закончился (она всегда смеется в конце). Временами Мину показывали по телевизору, чем Генри очень гордился, хоть это была всего лишь реклама: чаще всего она появлялась в обличье домохозяйки, знающей толк в стиральных порошках (бигуди под косынкой, болтает о чем-то с соседками у забора, одна из них наклоняется и спрашивает про ее простыни, в чем секрет белизны, и Мина объясняет с типичным южнолондонским прононсом). Мина специально взяла напрокат телевизор, чтобы смотреть себя в рекламе, они с Генри садились перед ним с программой и ждали ее появления. Дождавшись, смеялись. А потом Мина сразу же ею выключала. Лишь тогда они смотрели еще что-нибудь, но ее почти сразу начинали раздражать актеры: «Бог ты мой! Это же Пол Кук! В мое время он полы подметал в Ипсвичском репертуарном театре». Она вскакивала с кресла, уносилась на кухню, по дороге выдергивая из розетки шнур, и Генри еще некоторое время сидел один, глядя на гаснущую белую точку в центре экрана.

Однажды незадолго до Рождества, возвратившись из школы продрогшим и позже обычного, он обнаружил на столе рядом со своей чашкой (Мина намеренно положила так, чтобы нельзя было не заметить) стопку гладких белых пригласительных билетов, на которых изящным каллиграфическим почерком, витиеватым и стройным, было оттиснуто: Мина и Генри приглашают вас на маскарад.

Вход только в костюмах. Подтвердите присутствие. Генри прочел несколько билетов (даже собственное имя выглядело на них незнакомым) и посмотрел через стол на Мину, которая наблюдала за ним, пряча улыбку в уголках губ, предвкушая его восторги. Радуясь, но не желая этого показать из страха, что она заподозрит его в неискренности, Генри сказал с деланым равнодушием: «Очень мило», — хотя это было не то, совсем не то, что он чувствовал: в жизни не участвовал в маскараде, в жизни не видел своего имени на пригласительных билетах. Что-то в Мине мешало в этом признаться, но и молчать было нельзя: «А в каких костюмах?» Поздно: Мина уже хохотала, вскочив со стула, семенила, как балерина на пуантах, подпевая в такт крошечным шажкам: «Мило? Мило? Мило? Мило?» — и, описав по комнате круг, закончила свое па-де — буре на его половине — он не сводил с нее растерянных глаз. Зайдя за стул, взъерошила ему волосы, точно лаская, но вдруг дернула так, что стало больно глазам. «Генри, мой мальчик, бесподобно, фантастично, чудовищно, но только не мило; мило — это не про нас», — не прекращая теребить волосы, пропуская их между пальцев. Он задрал голову, уворачиваясь от ее рук, и она вдруг поймала свое отражение в его огромных, опрокинутых глазах — тотчас смягчилась, обняла в порыве искренней нежности. «Уж мы повеселимся на славу, ты рад? Как тебе пригласительные?» Он снова повертел билеты в руках, серьезно сказал: «Пустьтолько попробуют не прийти». И уже другим, совсем не ядовитым тоном, наливая ему чай, она объяснила: костюмы должны до неузнаваемости изменить внешность, чтобы никто никого не узнал. Потом принялась шутить и рассказывать всякие истории про тех, кого собиралась позвать.

После ужина они сидели у камина и разговаривали (Мина в блузке и юбке из диоровской коллекции «Новый образ», вошедшей в моду вскоре после войны, Генри — в курточке Фаунтлероя), как вдруг Мина спросила после затянувшейся паузы: «Ну а ты? Кого ты собираешься пригласить?» Генри несколько минут молчал, перебирая в голове приятелей. В школе он был другим, вел себя иначе: гонял с мальчишками в салочки или долбил футбольным мячом об стенку, а на уроках то и дело вворачивал Минины словечки, переиначивал ее рассказы, выдавая их за свои, — учителя находили, что он не по летам развит. Приятелей у него было много, но в отличие от большинства одноклассников лучшим другом он так и не обзавелся. А дома, отсиживая очередной драматический этюд Мины, пережидая ее дурное настроение, про школу забывал — это были два взаимоисключающих мира: один — большой и свободный, с высокими окнами, линолеумными полами, длинным рядом вешалок для пальто; другой — тесный, его вещи в комнате, две чашки чая и Минины игры. Описывать Мине свой день было все равно что вспоминать приснившийся сон за завтраком — то ли правда, толи вымысел; наконец он сказал: «Не знаю, никто не приходит в голову». Разве могут те, с кем он гоняет в футбол, быть в одной комнате с Миной? «Неужели нет никого, кто был бы достоин твоего приглашения?» Генри не нашелся что ответить. Достойные есть, но чтобы изменять внешность, наряжаться — этого он не представлял.