Двенадцать рассказов-странников - Маркес Габриэль Гарсиа

Идея нанять немецкую гувернантку могла прийти в голову только отцу, карибскому писателю, чье тщеславие намного превышало талант. Ослепленный былой славой Европы, он, похоже, не переставал извиняться за свое происхождение как в книгах, так и в живой жизни, и в голове у него крепко засела мысль не оставить в детях даже следов своего собственного прошлого. Мать же, так и оставшаяся скромной учительницей, некогда обучавшей детей, перебираясь из селения в селение на плато Гуахира, и представить себе не могла, чтобы мужу пришла в голову не блистательная мысль. И потому оба даже не задумывались, какой будет наша жизнь с этим дортмундским сержантом в юбке, которая постарается силою вбивать в нас самые протухшие манеры европейского света, пока родители вместе с сорока модными писателями в течение пяти недель будут совершать культурный вояж по островам Эгейского моря.

Сеньора Форбес прибыла в последнюю субботу июля на рейсовом пароходике из Палермо, и нам довольно было взглянуть на нее, чтобы понять: праздник окончился. Она прибыла в сапогах, как у военных, и наглухо застегнутом двубортном костюме, невзирая на летнее пекло, а из-под фетровой шляпы выглядывали коротко, как у мужчины, подстриженные волосы. От нее пахло обезьяньей мочой. «Так пахнут все европейцы, особенно летом, — сказал нам отец. — Это запах цивилизации». Однако вопреки военной выправке сеньора Форбес оказалась довольно тощей и, возможно, пробудила бы в нас искру сострадания, будь мы немного постарше или же обладай она сама хоть каплей нежности. Мир вокруг стал иным. Шесть часов на море, которые мы с самого начала лета превратили в непрерывную игру воображения, обернулись однообразным часом, многократно повторенным. При родителях мы могли сколько душе угодно плавать с Орестом, поражаясь искусству и отваге, с какими он, всего с одним ножом, сходился врукопашную с осьминогами, смело погружаясь в водоворот из чернил и крови. Орест и теперь приплывал в одиннадцать часов на лодке с подвесным мотором, но сеньора Форбес не позволяла ему оставаться ни на минуту дольше одного часа, положенного на урок подводного плавания. Она запретила по вечерам ходить в дом к Фульвии Фламинии, полагая излишней подобную фамильярность с прислугой, и теперь мы вынуждены были отдавать аналитическому чтению Шекспира то время, которое прежде проводили в увлекательной охоте на крыс. Нам, привыкшим рвать манго в чужих садах и забивать камнями собак на раскаленных улочках Гуакамайяла, невозможно было представить беды страшнее этой жизни королевских принцев.

Довольно скоро мы поняли, что сеньора Форбес к себе была не так строга, как к нам, и ее авторитет дал трещину. Поначалу она сидела на пляже под цветастым зонтиком в своем военном обмундировании и читала баллады Шиллера, пока Орест учил нас плавать под водой, а потом долгими часами, до перерыва на обед, давала нам теоретические уроки хорошего поведения в обществе.

Однажды она попросила Ореста отвезти ее на моторной лодке к лавочкам для туристов, теснившимся вокруг отелей, и возвратилась в черном, переливающемся словно тюленья шкура купальнике, однако в воду так и не вошла. Она сидела на пляже, пока мы плавали, и вытирала пот полотенцем, не заходя в душ, так что через три дня стала походить на вареную лангусту, а запах ее цивилизации стал совершенно невыносимым.

Расслаблялась она по ночам. С самого начала ее воцарения мы почувствовали, что кто-то в потемках ходит по дому, ощупью, и брат заволновался от мысли, что это бродят утопленники, о которых нам столько рассказывала Фульвия Фламиния. Очень скоро мы обнаружили, что бродит по дому сеньора Форбес, начинавшая ночью жить той подлинной жизнью одинокой женщины, которую днем осуждала. Однажды на рассвете мы застали ее на кухне в ночной рубашке, как у школьниц, за приготовлением восхитительного десерта; вся с ног до головы в муке, она отхлебывала из стакана опорто и была не в себе, по-видимому из-за раздора с той, другой сеньорой Форбес. Мы уже знали, что, уложив нас спать, она не шла к себе в спальню, а отправлялась украдкой на море плавать или допоздна сидела в гостиной перед телевизором и, приглушив звук, смотрела запрещенные детям фильмы, и при этом съедала целый торт и даже пила из бутылки особенное вино, которое отец ревниво хранил для торжественных случаев. Вопреки проповедуемым ею суровым правилам сдержанности и умерщвления плоти она, словно сорвавшись с цепи, все время без передышки что-то жадно ела. Потом мы слышали, как она у себя в комнате разговаривала сама с собой, слышали, как декламировала на своем певучем немецком целые куски из «Орлеанской девы», слышали, как пела и как до рассвета рыдала у себя в постели, а потом выходила к завтраку с опухшими от слез глазами, становясь все более мрачной и непререкаемой. Мы с братом никогда больше не чувствовали себя такими несчастными, как в ту пору, но я готов был вытерпеть ее до конца срока, поскольку знал, что все равно она нас переборет. А брат воспротивился всем своим существом, и счастливое лето обернулось для нас адом. Случай с муреной стал последней каплей. В ту же ночь, лежа в постели и слушая, как шатается, не зная покоя, по спящему дому сеньора Форбес, брат вдруг выплеснул разъедавшую душу злобу.