Эгипет - Краули Джон

Имея в своем распоряжении бесконечную цепочку желаний, он, конечно, мог — хотя бы чисто теоретически — исправить все, что нечаянно наворотил; но чем старше он становился, тем серьезнее делались сомнения в собственной мудрости и в том, что у него достанет сил сделать все так, как надо. До него постепенно доходил смысл уроков, заключенных в десятках историй, которые он прочитал, историй назидательных, сказок о желаниях, которые приводят к ужасающим последствиям, о желаниях, которые коварнейшим образом обращаются против своего автора, о том, как неосторожно и не к месту высказанное или неправильно сформулированное желание толкает человека жадного, или безалаберного, или просто глупого в его же собственными руками вырытую пропасть, — и он в такого рода вопросах стал куда осторожней. Обезьянья лапка: верни мне мертвого сына; и вот уже в двери стучится кошмарная нежить. Ну ладно, ладно, спроворь мне мартини. И вот вам Мидас, самая первая и самая жуткая из иллюстраций к теме. Дело вовсе не в том, решил Пирс, что силы, которые вольны исполнять желания, хотят нашей смерти или даже просто хотят нас чему-то научить, они всего-то навсего вынуждены, неважно в силу каких обстоятельств, делать именно то, чего мы у них просим, ни больше и ни меньше. Мидасу никто и не думал преподавать урок об истинных и ложных ценностях; тот демон, который исполнил его желание, понятия не имел о том, что таковые вообще на свете существуют, как не знал он и того, зачем это Мидасу восхотелось собственной смерти, — и знать не хотел. Желание было исполнено, Мидас обнял жену — и, может статься, демон был на секунду озадачен отчаянием Мидаса, однако, не будучи сам человеком, будучи всего лишь бесплотною силой, он даже не стал над этим задумываться, он поспешил исполнять другие желания, как мудрые, так и совершенно дурацкие.

С такими силами, лишенными воображения, совершенно тупыми с обычной человеческой точки зрения, с этими могучими детьми, способными бездумно, как игрушку, ломать обыденный ход вещей, а заодно крушить и человеческие души, души тех, кому не достало мудрости осознать, насколько глубоко и неразрывно они связаны с обыденным ходом вещей, с такого рода силами нужно быть предельно осторожным. Пирс Моффет, прозревая в себе растущую с ходом лет тенденцию к осмотрительности и к некоторой даже робости, которая патиной легла поверх его от природы импульсивной и весьма энергичной натуры, понимал, что если он действительно хочет чего-то достичь и остаться при этом невредимым, ему придется заранее формулировать планы. И оттачивать формулировки.

Оказалось, что в расчет придется брать такое невероятное множество разных параметров — даже если вынести за скобки привычку самих желаний меняться по ходу дела, — что до сих пор он, давно уже став взрослым человеком, профессором, историком, не сумел до конца сформулировать, чего же он, собственно, хочет. В бессмысленные, пустые промежутки времени, которые засоряют любую человеческую жизнь, в задах ожидания, или делая что-то такое, что делать положено, или — как в это конкретное августовское утро — глядя наружу сквозь окна автобуса дальнего следования, он часто ловил себя на том, что мусолит те или иные возможные варианты, обдумывает чреватый двусмысленностью поворот фразы, оттачивает придаточные.

Мало что в этой жизни нравилось Пирсу меньше, чем долгие поездки на автобусах. Он вообще не любил перемещений в пространстве, а когда все равно приходилось куда-нибудь ехать, предпочитал самые скоростные, пусть даже и самые неприятные средства передвижения (самолет), либо же, наоборот, самые неторопливые, с наибольшим возможным количеством разного рода задержек и маленьких удовольствий (поезд). Автобус был убогой серединой: долгой, нудной и даже не обещающей ни капли удовольствия. (Поехать на автомобиле, как сделало бы на его месте большинство людей, он попросту не мог: водить машину Пирс так и не выучился.) Автобусы словно бы чувствовали все его презрение и всю нелюбовь к ним и платили ему той же монетой: если ему даже и не приходилось часами просиживать на переполненных автовокзалах в ожидании пересадки, то его непременно усаживали в самой гуще каких-то мучимых коликами младенцев или бок о бок с завзятым трепачом, который полдороги брызгал слюной ему в ухо, обдавая несвежим дыханием, а оставшиеся полдороги спал у него на плече; это было неизбежно. Однако на сей раз он попытался хоть как-то скрасить себе эту жуткую необходимость: у него на сегодня была назначена встреча в городе Конурбана ^[2], в тамошнем колледже имени Питера Рамуса была для него вакансия, — и он решил сесть на неспешный и не слишком перегруженный местный рейс, чтобы не спеша проехаться через Дальние горы, бросить взгляд на места, давно знакомые по названиям, но до сих пор по большей части воображаемые; по крайней мере, выбраться за город на денек, давно пора. И когда автобус свернул со скоростного шоссе и углубился в залитые летним солнечным светом поля и холмы, он подумал, что выбор он сделал правильный; он почувствовал вдруг, что может буквально одним движением плеча сбросить давно надоевшее, стянувшее его по рукам и ногам состояние духа и окунуться в другое, непохожее, или сразу в несколько непохожих друг на друга состояний, вроде этих вот картинок за окном, которые то и дело сменяли одна другую, и каждая казалась приглашением к неким новым и счастливым возможностям.