Испытание медными трубами (сборник) - Метлицкая Мария

Лена кивнула, соглашаясь.

– Как ты понимаешь, все ее условия он, конечно, выполнил. Зажила она весьма и весьма неплохо – так, как никогда не жила. Другая бы радовалась, а ей показалось маловато. Что ей квартирка в три комнаты, когда есть дом на Гороховой? Что ей прислуга, когда могут быть и горничная, и кухарка? А экипаж? А магазины, курорты, заграница? Загородное поместье? Короче говоря, сказка о Золотой рыбке, не иначе. Он ей объяснял, что развестись никак не может – живет на средства жены. А она его пугала, что отвезет ребенка к богатой родне в деревню, и он его не увидит. Как всякая аферистка, умела блефовать, а он, дурак, велся и валялся в ногах. Что бы как-то ее умаслить, стал тырить драгоценности у жены и таскать ей. А там ничего простого не было – сплошной Фаберже. Клавка на какое-то время утихала, а потом опять за свое. Он утешал ее тем, что жена совсем плоха и осталось ей немного. В общем, надо подождать. Дождались – грянула революция. А когда началась экспроприация экспроприаторов, законная его в одночасье от сердечного приступа и померла – когда бравые матросики начали при ней заворачивать в скатерти вазы эпохи Янь и столовое серебро. А муженек ее тем временем ховался у возлюбленной. Это было выгодно – с происхождением у той все было в порядке. Что мог, он из тайника в доме на Гороховой ночью вынес. Кое-что успел забрать из банковского сейфа – и это было чудо. Клавдия родила мальчика – восьмимесячного, раньше срока. С князем они оформили законный брак, и он умолял ее бежать. Она бы рада, но заболел и без того слабый младенец. Клавка была готова сдать его в больницу или в приют, говорила, что он не жилец, но князь посмотрел на нее как на умалишенную, она испугалась и замолчала. Ребенок умер через месяц. И тут свалился с инфлюэнцей князь, а через несколько дней – она сама. Оба лежали в бреду и с высочайшей температурой. Некого было даже послать на рынок за молоком – прислуга испугалась заразы и сбежала. Князь умер, а Клавка еще лежала рядом с ним два дня, только потом хватило сил оттащить его труп в прихожую. Когда она чуть пришла в себя, то собрала вещи и стала пробираться к сестре в деревню. Оделась по-деревенски, все ценности зашила под нижнюю юбку. Говорила, что юбка была неподъемная. В деревню она пробралась без потерь. Кто будет осматривать простую деревенскую бабу? Сестра Зинаида пожалела ее, но приняла без радости – своих семеро по лавкам. Все свои цацки Клавка, естественно, из юбки выпорола, положила в старый бидон, который зарыла в саду под грушей – в лучших традициях детективного романа. Отсиделась у Зинаиды пару лет и поняла, что ловить в голодной деревне нечего и надо возвращаться в город. В 22-м вернулась в Питер.

Слава замолчала и прикрыла глаза.

– Это все? – почему-то шепотом спросила Лена.

Слава ответила не сразу.

– Ну почему же все? – Она глубоко вздохнула. – Дальше же тоже была жизнь. Бабка моя дожила до девяносто пяти. На пять лет пережила мою мать, то есть свою дочь. Так что это – только первая часть марлезонского балета. – Слава встала и прошлась по террасе. – Ноги затекли и спина. Может, спать? Все остальные страшилки оставим на завтра? Ну, чтобы завтра не грустить? – Она улыбнулась и широко зевнула. – Что-то я устала.

– Знаешь, – вдруг сказала Лена. – У меня тоже ведь похожая бабка была. Ну, не в смысле, чтобы похожая, а тоже – непростая. Мать моего отца. Муженек ее был зам наркома. Жили на Горького, напротив «Арагви». Обеды и ужины им приносили прямо оттуда. Он, конечно, не спасся – сел. И пропал – десять лет без права переписки. Ну, ты понимаешь, что это тогда значило. Она чудом уцелела – успела удрать в Казань, к сестре, с моим отцом, совсем младенцем. Он родился в тридцать восьмом, своего отца не помнил. Вернулась она в Москву в пятьдесят пятом – уже не молодуха, но по-прежнему красотка. Опять вышла замуж, еще удачней прежнего – за директора большого универмага. Правда, и он был дядька непростой – с хорошим образованием, знал классическую музыку, обожал балет, разбирался в живописи. Знаешь, в те годы директор магазина – это большая шишка. Все хотели с ними дружить. Началась светская жизнь. Они обожали балет и драму, на всех премьерах – в первых рядах, бабка в длинном платье и меховом палантине. Дружили с художниками, композиторами, писателями, артистами. С признанными и обласканными властью и не очень. Бабка чувствовала талантливых людей. Устраивала у себя суаре, что-то типа светских салонов. Накрывался роскошный стол, звучали рояль и скрипка. Правда, и странных, темных личностей в доме крутилось много. В общем, очень смешанная там была публика: торгаши, крупные дельцы – они, по-моему, назывались тогда цеховиками, – военные при чинах, актеры и прочая творческая тусовка. Странный это был дом: богатый, хлебосольный, шумный. Разноцветный какой-то. К сыну, моему отцу, она относилась прохладно – он ее образ жизни не принимал. Рано ушел из дома в общагу, ходил в походы, сплавлялся на байдарках, носил бороду, пел под гитару у костра и читал запрещенную литературу, одним словом, был отщепенцем. Она его даже стеснялась и побаивалась его диссидентских, как ей казалось, знакомых и тоже не принимала его образа жизни. Она-то при этой власти жила замечательно, все ей дала эта власть. И заметь, не трогала почему-то, позволяла веселиться. Зато она страстно полюбила дочь своего мужа – та тоже была светской девицей. Дружили и общались они взахлеб. Мать мою она, естественно, не приняла – простая девочка из Курска, медсестра. Пыталась всю жизнь сына сосватать – даже когда он уже был женат и родилась я. Ко мне, что естественно, относилась совершенно равнодушно, будто меня и не было вовсе. Даже с днем рождения забывала поздравить. А внуков от падчерицы – обожала. Муж ее через десять лет после свадьбы умер – прожили они не так много, – и его семья окончательно стала ее семьей. Конечно, она была молодец – никак не хотела мириться с возрастом: про болячки не говорила из принципа, до самой смерти продолжала ходить в театры и на выставки, много читала, ездила в гости к оставшимся подружкам – тоже дамам, как ты понимаешь, не простым, из прошлой жизни. В общем, тусовалась бабуля вовсю. Зла она мне не сделала. Впрочем, как и добра. Ну, и бог с ней! – улыбнулась Лена. – Пусть спит спокойно! Но знаешь, что странно – на ее похоронах я сошлась довольно близко с ее падчерицей. С той, которую всю жизнь терпеть не могла и которую ревновала к бабке, конечно. Не могла понять – как так? Она – не родная, а самый близкий бабке человек. Не я, не мой отец. Она ведь совершенно из другого теста, из другой среды, этакая светская дама. Резковатая, правда. Но мы даже почти подружились. Нет, это, конечно, громко сказано, но перезваниваемся, поздравляем друг друга с праздниками. Ездим вместе к бабке на кладбище. Она тетка богатая, думаю, что очень богатая, но без пафоса. Нормальная, в общем.

– Ну, пошли, подруга, спать. – Слава снова зевнула. – Завтра опять языками почешем. Что нам еще делать? Да и с делами своими я вроде почти разобралась. Так что будем отдыхать. Может, даже пойду с тобой на море, если ветра не будет. – Слава ополоснула кофейные чашки и бокалы, бросила в ведро пустые бутылки, пожелала Лене спокойной ночи и пошла к себе.

Перед сном Лена намазалась мазью – тело, особенно плечи и грудь, еще здорово болели. Она легла в кровать и отправила эсэмэску мужу. Про себя – пару слов: мол, все замечательно. В основном – вопросы про детей. Муж был предельно краток. Впрочем, как обычно. Другого она и не ожидала. Главное было услышать, что все здоровы. А остальные мысли она прогнала прочь.

Утро было солнечным и безветренным. Быстро выпили кофе и стали собираться на пляж. Позвонила Жанка, полюбопытствовала, как они и что. Спросила у Лены, как у них со Славой. Лена сказала, что все отлично. Жанка выдохнула: «Ну, слава богу! А то я немного нервничала – баба она непростая». Потом Жанка посоветовала не расслабляться и напомнила, что осталось два дня. Лена подумала о ней с нежностью: да, в школе они были подруги – не разлей вода, а потом жизнь все равно развела: слишком разная у них была эта самая жизнь. Нет, созванивались, конечно, часто. Были в курсе жизни друг друга. Но у каждой свои интересы, и Жанка вообще спокойно могла не вспомнить в такой ситуации о Лене. А нет – вспомнила. И устроила такой праздник. Все-таки хороший она человек, эта Жанка. И абсолютно бескорыстный.

Море было спокойное, ярко-бирюзовое. Лена замерла от восторга и тут же бросилась в воду. Как ей показалось, вода стала теплее. Она даже немного сплавала вглубь.

Слава лежала на полотенце, поблескивая кремом от загара и вытянув руки по швам.

Лена, радостно фыркая, вытиралась полотенцем.

– Не брызгай, холодно, – недовольно сказала Слава.

«Не в духе», – подумала Лена и подвинула свое полотенце в сторону.

– Кремом намажься, – напомнила Слава, – а то прилетишь в Москву как чучело. – И опять замолчала.