Смятая постель - Саган Франсуаза

– Какая муха тебя укусила? – встревоженно воскликнула Тони. И замахала руками, как делала довольно часто, руки у нее были короткие, и она становилась очень похожа на пингвина. – Из-за чего ты разнервничалась? Если там в «Шоу-Шоу» статьей довольны…

– Я не разнервничалась, мне просто хочется прочесть начало статьи, вот и все, – сказала Беатрис сурово.

И пристально посмотрела на Эдуара, который совершенно растерялся. Эдуар и мысли не допускал, что Бэзил может его предать, но сам он так привык к своей роли журналиста, что всерьез почувствовал себя виноватым за то, что не написал эту статью. А ведь он пытался ради пущей достоверности написать ее и вынужден был признать, что репортер из него никакой. Все его впечатления о съемках сводились к воспоминаниям влюбленного мужчины. Первая неделя показалась ему прекрасной, вторая достойной сожаления, третья ужасной, но его ощущения отражали лишь смену настроения Беатрис. Роль Рауля в съемках он мог охарактеризовать двумя фразами: Рауль снимает Беатрис, он оставил ее в покое. Оценить игру Беатрис он тоже не мог. Всегда и везде она была для него сплошным крупным планом. Две последние недели, как, впрочем, и предыдущая, были для него нескончаемой мучительной чередой крупных планов, срежиссированных режиссером-маньяком, им самим. Он не помнил ни одного смешного происшествия, ни одной шутки, которую слышал на съемочной площадке. Он не помнил ничего из того, что на самом деле происходило, и в который уже раз отдавал себе отчет в том, что реальность происходящего, его подлинность ничего для него не значат; в жизни значимы для него только фантазии и эмоции. И вряд ли читатели «Шоу-Шоу» – если фарс не был бы фарсом – заинтересовались бы тем, что Беатрис любит запах сена, терпеть не может омлет и в любую грязь носит остроносые лодочки; что она в удручающем панибратстве с техническим персоналом, а ее взгляды, жесты и полуобмороки перед камерой заставляют Эдуара терять голову от ревности. Как ни смешно и ни странно, но все десять дней он пыхтел над началом своей фиктивной статьи, но безрезультатно. Слова, его союзники, опора, надежные воины, побежали вдруг врассыпную, как взбунтовавшаяся пехота. Чтобы как-то отвлечься от своего жульничества и помириться со своим войском, Эдуар углубился в длинную бредовую поэму, которую никак не мог закончить.

– В любом случае статья не появится раньше чем через полгода.

– Если статья вообще появится, – сказала Беатрис так вкрадчиво, что все застыли, а Никола шагнул к дверям, и даже Тони, обычно совершенно нечувствительная к общей атмосфере, поставила стакан на стол.

– Что ты имеешь в виду? – спросила она.

Но Беатрис уже подошла к окаменевшему Эдуару, взяла его под руку и увела из комнаты.

– Нам нужно поговорить, – сказала она, обернувшись на пороге, – нам с мсье Малиграсом нужно серьезно поговорить.

Только Беатрис умела так эффектно уйти со сцены, обеспечив себе успех и в зрительном зале, и в жизни.

Снаружи была почти ночь, почти мороз, и небо над двориком гостиницы было густо-синим. Беатрис повернулась к Эдуару, взяла его за лацканы пиджака и посмотрела ему в лицо. Эдуар понял, что она все знает. Масштаб катастрофы, ее неожиданность раздавили его. Он смотрел на Беатрис, бессильно опустив руки, слышал, как кровь стучит у него в висках. Такой ужас он испытывал только раз в своей жизни, когда директор колледжа застал его в часовне с сигарой. Вместе с тем он заметил, что нижняя губа Беатрис немного припухла, и невольно подумал, кто бы мог ее укусить.

– Значит, ты мне врешь, – сказал голос Беатрис за много километров от него.

Он не ответил, и она легонько встряхнула его. Тогда он покорно кивнул головой. И тут же стал думать, воспользуется ли Беатрис этим предлогом, чтобы оставить его?..

– Да, – сказал он, – я тебе врал. И что теперь?

Она прижалась к нему, обвила его шею руками и уткнулась в плечо, впервые выражая покорность, женскую покорность.

– Господи! – сказала она почти шепотом. – Господи! Какое счастье! Значит, у тебя есть воображение…

И, подняв голову, страстно поцеловала Эдуара; совершенно ошеломленный, пошатываясь от счастья, он подумал, что никогда, никогда в жизни не привыкнет к ней, а значит, никогда, никогда в жизни не разлюбит ее.

– Ты не представляешь себе, – говорил голос Беатрис, заглушенный пиджаком, – каково это жить с человеком без тени воображения. Я бы предпочла жить с прохвостом, даже с сутенером. Эти меряют все деньгами, а человек без фантазии – скукой. Он живет за счет твоего горения и днем и ночью и смертельно злится, если ты не украсишь его бесцветную жизнь. Но в тебе, мой дорогой, – добавила она, поднимая голову и целуя его в шею почти с почтением, – в тебе нет ничего от сутенера.