Молитва об Оуэне Мини - Ирвинг Джон

— А я всегда говорю: нельзя становиться рабом вещей, — изрекала Лидия.

Естественно, на следующее утро бедная Этель — получив подробные, хотя и косвенные распоряжения — вытаскивала на свет божий все джемы и варенья, отирала их от пыли и выставляла для осмотра.

Этель была невысокая, плотно сбитая женщина с неиссякающим запасом грубоватой силы. Правда, последняя часто сводилась на нет из-за недостатка сообразительности и страшной неуверенности. Когда она делала что-нибудь в доме, например убирала, то широко и энергично размахивала крепкими узловатыми руками, однако решительные движения рук сопровождались или даже опережались страшно неловкими, неуклюжими шагами коротких ног с толстыми лодыжками и широкими ступнями. Она вечно спотыкалась и задевала за все углы. Оуэн говорил, что Этель слишком медленно соображает, чтобы ее можно было как следует напугать, а потому мы редко докучали ей, даже когда имели возможность — например, в том же потайном подвале. Так что и в этом отношении Этель уступала Лидии — пока у той не отняли ногу, пугать ее было сущее удовольствие.

Горничная, нанятая для ухода за Лидией, была, как говорят у нас в Грейвсенде, «совсем из другой команды». Ее звали Джермейн; Этель с Лидией постоянно третировали ее, а бабушка старалась не замечать. От этих высокомерных женщин бедняжку Джермейн отличал существенный недостаток: она была молодая и почти хорошенькая — эдакая робкая «мышка». Ей была присуща неуклюжесть, свойственная людям, старающимся скрыть свою застенчивость. Джермейн против своей воли притягивала к себе внимание, словно возникающее вокруг нее электрическое поле нервозности заряжало все окружающее пространство.

Открытые окна вдруг ни с того ни с сего с шумом захлопывались, а двери сами открывались, когда Джермейн только пыталась проскользнуть мимо них. Дорогие вазы начинали покачиваться при ее приближении; а стоило ей выставить руку, чтобы придержать их, они тут же разбивались вдребезги. В инвалидной коляске Лидии обязательно что-нибудь заедало, стоило Джермейн протянуть к рычагам свои дрожащие руки. Лампочка в холодильнике перегорала точно в ту секунду, как Джермейн открывала дверцу. А когда свет в гараже оставался включенным всю ночь, на следующее утро в ходе бабушкиного дознания выяснялось, что последней спать ложилась опять-таки Джермейн.

— Кто последний ложится спать, тот везде выключает свет, — по обыкновению монотонно наставляла ее Лидия.

— Когда Джермейн ложилась, я не просто была в постели, а уже спала, — объявляла Этель. — Я точно знаю, что уже спала, потому что она разбудила меня.

— Простите, — шепотом отвечала Джермейн.

Бабушка вздыхала и качала головой так, будто несколько комнат в этом огромном доме за ночь спалил пожар и теперь уже все равно ничего не спасешь, так что и говорить не о чем.

Но я-то знаю, почему бабушка старалась не замечать Джермейн. Как-то раз, движимая соображениями присущей янки бережливости, она подарила Джермейн всю одежду, что осталась от мамы. Джермейн эти вещи оказались немного велики, хотя таких красивых платьев, юбок и кофточек у нее в жизни не было, — и она с радостью и некоторым почтением стала носить их, не понимая, что бабушке неприятно видеть ее в этом мучительно знакомом облачении. Делая этот подарок, бабушка, верно, и сама не подозревала, как расстроится, увидев на Джермейн мамины вещи. Но гордость не позволяла ей признать свою ошибку, и теперь бабушке ничего не оставалось, кроме как отводить глаза. А что одежда на Джермейн болтается — так девушка сама виновата.

— Тебе нужно побольше есть, Джермейн, — говорила бабушка, не глядя на нее и совершенно не обращая внимания, что и сколько ест Джермейн; она заметила только, что мамина одежда висит на Джермейн как на вешалке. Но съедай она хоть в десять раз больше, все равно ее грудь никогда не сравнилась бы с маминой.

— Джон? — шептала Джермейн, входя в потайной подвал. Единственной лампочки в самом низу винтовой лестницы явно не хватало, чтобы как следует освещать спуск. — Оуэн? — осторожно спрашивала она. — Вы здесь? Не пугайте меня, пожалуйста.

И мы с Оуэном ждали, пока она не повернет за угол, в проход между длинными пыльными полками на уровне плеч, — там по потолку, затянутому паутиной, зигзагами разбегались тени от банок с джемами и вареньями; а над ними кривились и пучились, словно гигантские натёки лавы, еще более причудливые тени от банок побольше, где хранились закуски из помидоров со сладким перцем и сливовый джем.

— «НЕ БОЙТЕСЬ…» — тут-то и раздавался в темноте шепот Оуэна. Как-то раз — это случилось в те самые рождественские каникулы — Джермейн испугалась так, что расплакалась и убежала. — ПРОСТИ, ПОЖАЛУЙСТА! — крикнул ей вслед Оуэн. — ЭТО ВЕДЬ Я!

Вот уж кого Джермейн особенно боялась, так это Оуэна. Эта девушка верила в сверхъестественное, в то, что она всегда называла «знамениями», — к примеру, когда один из наших уличных котов замучил и съел малиновку, то это довольно рядовое происшествие было расценено ею как «верное знамение»: тому, кто видел эту сцену своими глазами, скоро, по ее мнению, предстояло подвергнуться еще большему насилию. Оуэн сам по себе казался бедняжке Джермейн «знамением»; его маленький рост внушал ей мысль, что Оуэн вполне способен внедряться в тело и душу другого человека и потом заставлять его поступать противно собственной природе.

Как-то раз за обедом зашел разговор об оуэновом голосе, и тут мне открылась точка зрения Джермейн на это его и вправду не совсем обычное свойство. Бабушка тогда спросила, пытался ли Оуэн или его родители хотя бы навести справки, нельзя ли что-нибудь «сделать» с его голосом, — «Я имею в виду, медицинскими средствами», — добавила бабушка; Лидия в ответ так усердно закивала, что я удивился, как ее шпильки не попадали в тарелку.

Я знал, что мама как-то сказала Оуэну, мол, ее старый знакомый, учитель пения, наверное, мог бы дать ему кое-какие полезные советы — а может, даже предложить вокальные упражнения, чтобы Оуэн научился говорить более ну, привычно, что ли. При одном упоминании об учителе пения бабушка с Лидией обменялись своими обычными многозначительными взглядами. Я пояснил им, что мама даже выписала на листок бумаги адрес и номер телефона этой таинственной личности и отдала его Оуэну. Звонить Оуэн, я уверен, никуда не стал.

— А почему? — недоуменно спросила бабушка. «В самом деле, почему?» — казалось, сейчас спросит Лидия, беспрестанно кивавшая головой. Ее кивание служило самым наглядным проявлением того, как она в своем старении опережает бабушку, — во всяком случае, именно бабушка как-то обратила на это мое внимание, когда мы были одни. Она с чрезвычайным, если не сказать болезненным интересом наблюдала, как стареет Лидия, — ее поведение служило бабушке барометром, предсказывающим, чего ей ожидать от себя самой в ближайшем будущем.

Этель убирала со стола, по обыкновению причудливо сочетая напористость с неповоротливостью. Она набирала слишком много тарелок в один прием, но при этом так долго возилась у стола, что можно было не сомневаться: часть из них она поставит обратно. Сейчас мне кажется, что она таким образом просто собиралась с мыслями, стараясь понять, куда ей нести тарелки. Джермейн тоже убирала — так во время пикника какой-нибудь ослабевший воробушек подлетает к вашей тарелке, чтобы стащить крошку хлеба. Джермейн уносила с собой слишком мало посуды — одну ложку, например, причем почти всегда не ту, — или салатную вилку, прежде чем вы успеете положить себе салат. Но если вмешательство Джермейн в ваш обед, казалось бы, проходило почти незаметно и нечувствительно, на самом деле именно оно было чревато последствиями. Когда на вас надвигалась Этель, вы опасались, что вам на колени обрушится стопка тарелок, — но этого не случилось ни разу. Когда же приближалась Джермейн, приходилось быть начеку чтобы с вашей тарелки не схватили чего-нибудь пока еще нужного или не опрокинули стакан с водой при неожиданном молниеносном нападении — и такое случалось довольно часто.

И в этот тревожный момент, когда убирали со стола и мы сидели как на иголках, я и объявил бабушке с Лидией, почему Оуэн Мини не стал обращаться за советом к маминому учителю пения.

— Оуэн не считает, что это правильно — пытаться исправить голос, — сказал я.

Этель, покачиваясь под тяжестью двух сервировочных блюд, салатницы и всех наших обеденных тарелок вместе с приборами, заковыляла прочь, стараясь держать равновесие. Бабушка же, словно уловив вибрацию, исходящую от Джермейн, крепче сжала в одной руке стакан с водой, а в другой — бокал с вином.

— Но почему, почему, скажи на милость, он так не считает?! — спросила она, а Джермейн тем временем, непонятно зачем, убрала со стола перцемолку, оставив на месте солонку.

— Он считает, что у него такой голос неспроста, что это — предназначение, — сказал я.