Кукольник - Кортес Родриго

— Сбежал?

— Отпустили, масса Джонатан. Вот бумаги, — старик полез за шиворот и протянул хозяину помятый листок. — Что прикажете делать?

Джонатан взял документы, попытался хоть что-нибудь прочитать и понял, что просто не в состоянии сосредоточиться.

— Иди на кухню, скажи Сесилии, чтобы дала тебе поесть, и пока отдыхай. День… два… три — сколько понадобится.

Платон склонился в поклоне, старчески подволакивая непослушные ноги, побрел в сторону кухни, и Джонатан вдруг поймал себя на том, что улыбается — открыто и радостно, как в прежние времена.

Тем же вечером Платон попросил дозволения осмотреть голову Аристотеля и тела остальных, но, едва вошел в сарай и увидел на куклах облезающую лохмотьями кожу, сокрушенно покачал головой.

— Вы же их табаком не посыпали?

— Не-ет… — удивленно протянул Джонатан.

— И ромом не поливали?

— Ну, не поливал, — хмыкнул Джонатан. — И что теперь?

Платон обреченно вздохнул и повернулся к хозяину.

— Аристотель еще здесь; он вам предан, но души этих шестерых ниггеров ушли.

— А это можно исправить? — спросил Джонатан.

Платон усмехнулся в седую бородку.

— Уже нет. Они бесполезны, масса Джонатан. Можно выбрасывать, толку с них все равно никакого.

Джонатан пригляделся и признал, что лица всех шести кукол резко отличались от головы Аристотеля Дюбуа. Их мертвые улыбки более не пугали и скорее были похожи на деревянные маски, чем на живое воплощение наказанного порока — ни силы, ни страсти.

— Прикажете закопать, масса Джонатан? — почтительно склонился Платон.

Джонатан на секунду ушел в себя. В нем вызревало какое-то сложное и неоднозначное решение, но слов, чтобы выразить это, он пока не находил.

— Хорошо, закапывай, — наконец сказал он, тоскливо глядя в потолок.

— Но знай, мне это не нравится. Я не хочу, чтобы они уходили… Я к ним привык.

Платон снова склонился в почтительном поклоне.

Шериф Айкен не находил себе места. То, что он узнал от лейтенанта Фергюсона четыре месяца назад, странным образом не давало ему покоя и даже мешало нормально высыпаться. Ночи напролет ему снились выпотрошенные, словно курица в супе, застывшие в разных позах тела юных белых девушек, отчего он просыпался в холодном поту и с отчаянно колотящимся сердцем.

Нет, он не был неженкой; за долгую пятидесятилетнюю жизнь шерифу неоднократно доводилось видеть такое, от чего человек послабее поседел бы в три дня. Но рассказ этого полицейского чина из Луизианы почему-то серьезно задел его.

И даже когда Айкен узнал, что раба Лоуренсов Платона Абрахама Блэкхилла за отсутствием улик отпустили, покой уже не возвращался.

Не то чтобы он так уж верил в соучастие юного Лоуренса в жутком убийстве белой проститутки; как подсказывал шерифу его опыт, эти деревенские мальчики только с рабынями — мужики, а к белой женщине его и на вожжах не подтащить. Но он помнил и рассказы надсмотрщиков об этом странном, почти театральном представлении, когда в финале всем неграм семьи Лоуренс продемонстрировали отрезанную высохшую голову их соплеменника. И это наводило на размышления.

Кроме того, шериф Айкен был уверен, что и в тот день, когда Джонатан отказался от помощи полиции и соседей, а затем сам, даже без помощи надсмотрщиков, вытащил триста пятьдесят до смерти перепуганных рабов из протоки, без чертовщины не обошлось. Было в этом что-то неправильное, как ни крути.

Но старый бывалый шериф понимал и другое. Без твердых улик и надежных белых свидетелей Лоуренсы — что старший, что младший — и разговаривать с ним не станут, как с Фергюсоном. И это главная беда, потому что на три с половиной сотни человек, живущих в пределах поместья Лоуренсов, белых приходилось всего шестеро: сам Джонатан, его дядя Теренс да четыре надсмотрщика, с раннего утра до позднего вечера пропадающих на бескрайних плантациях тростника и риса. И чем там может заниматься этот мальчишка, на самом деле никто, пожалуй, точно и не скажет.

Три дня Джонатан словно летал на крыльях. Он заново перебрал свою любимую коллекцию кукол, с удовольствием пролистал купленные в Новом Орлеане книги, снял с отсыревшего за зиму деревянного тела голову Аристотеля Дюбуа и вернул ее на законное место — на полку между бюстами Цезаря и Декарта. Затем съездил с дядюшкой в город, а по пути назад, встретившись и переговорив с семейством Бернсайд, внезапно осознал, какой шаг будет следующим.