Порно - Уэлш Ирвин

— И ты думаишь, я те поверю?

— Все так и было, говорю же, — улыбаюсь я, — есть девчонки, с которыми надо растягивать удовольствие. Какой интерес ебать облеванное туловище?!

— Ладно, запишем, блядь, в убыток, — ругается Терри, — потому что той крошке явно хотелось того-сего, — говорит он Кислоте, или Карлу, как он его называет. — Да, Карл, ты бы тоже как-нить заглянул в наш паб. Захвати с собой девок побольше, и все такое. Нам всегда нужна свежая кровь, — пристает к нему Терри.

Вроде этот диджей — ничего парень. Мы догоняемся, разделив упаковку на двоих, и он кое-что мне говорит, отчего мое сердце начинает стучать даже чаще, чем от этой дорожки, которую я только что занюхал.

— Я тут неделю назад в Даме был. Видел того парня, который там держит клуб. Вроде как твой приятель. Рентой. Вы поругались, как мне говорили. Ты с ним так больше и не общался?

Что же он такое говорит?

Рентой? РЕНТОЙ?! БЛЯДСКИЙ РЕНТОЙ?!

Я думаю, может, мне все-таки выбраться в Амстердам. Проверить порнопейзаж. Почему бы и нет? Немного кина категории R ^[7]. А заодно можно попробовать получить наличность, которую мне задолжали!

Рентой.

— Ага, мы с ним лепшие друзья, — вру я, не краснея. — Как его клуб-то теперь называется?

— «Роскошь», — говорит этот Карл Эварт по прозвищу Кислота, и сердце тяжко колотится у меня в груди.

— Да, — соглашаюсь я, — точно. «Роскошь».

Я покажу ему роскошь, этому подлому рыжему мудаку.

21. Шлюхи из города Амстердама (Часть 3)

Канал сегодня отливает зеленью; не могу разобраться, то ли это отражение деревьев в воде, то ли канализацию прорвало. Жирный бородатый крендель внизу на барже сидит голый по пояс и с довольным видом курит трубку. Хорошая реклама для табачка. В Лондоне это был бы параноидальный неврастеник, срущийся от одной только мысли, что вот сейчас кто-то придет и попытается отобрать у него нажитое. А здесь плевать он на все хотел. Примерно на полпути по той самой дороге, по которой прошли британцы от понимания сути вещей к званию величайших дрочил в Европе.

Я отворачиваюсь от окна, и вот она — Катрин, в коротком голубом платье из искусственного шелка, сидит на диване, обитом коричневой кожей, занимается своими ногтями. Ее нижняя губа напряженно вывернута наружу, брови сосредоточенно нахмурены. Раньше я мог часами сидеть и смотреть, как она делает маникюр или что-нибудь в этом роде. Ценил просто ее присутствие. Теперь же мы раздражаем друг друга.

— Ты достала эти семь сотен гульденов, ну, за квартиру?

Катрин лениво указывает на стол.

— У меня в сумочке, — говорит она, встает, сбрасывает платье слегка театральным жестом и идет в душ. Мне почему-то неловко наблюдать за ее тонким, белым, нагим уходом, который меня возбуждает, но мне в то же время противно.

Я смотрю на ее сумочку, что лежит на столе. Поблескивающий глаз застежки вызывающе мне подмигивает. В этом действительно что-то есть — когда ты открываешь дамскую сумочку. Когда я сидел на игле, я грабил дома и магазины и дурил людей, чтобы получить то, что мне было надо, но самым сильным табу, нарушать которое было больнее всего, была сумочка моей мамы. Проще засунуть пальцы в пизду к чужой бабе, чем в сумочку — к знакомой.

Но мне нужна крыша над головой, так что я рывком открываю сумочку и вытаскиваю купюры. Я слышу, как Катрин поет в душе или, вернее, как она пытается петь. Немцы вааще ни хуя петь не могут, так же как и голландцы, на самом деле, как и все европейцы. Что она может, так это меня достать. Ага, безжалостной иголкой, язвительным словом, неистовой мрачностью; Катрин это умела. Но самой сильной ее картой были попытки грубого вмешательства в мою внутреннюю жизнь — редкие вспышки на фоне ее каменного молчания. В нашей маленькой квартирке с окнами на канал сложилась атмосфера, весьма способствующая паранойе.

Мартин прав. Пора двигать дальше.

22. Большие, нах, квартиры

Вот смотришь на эти деревья, ну, которые борются за существование в тени здоровенных многоквартирных домов. Рахитики и недокормыши, как и все в этом блядском мире, как и младенцы, как старики, ебена рожа, все такие скукоженные и вечно виноватые, вечно трясутся от страха, когда проходят мимо молодых ребят рядом с торговым центром.

Но я спокойненько прохожу мимо, нах, и только смотрю на них, и они сразу как-то сникают, потому што, да, потому ШТО я просто правильно на них посмотрел. Акула не тратит время на всяких, бля, мелких рыбешек, потому што ее это не вставляет. Ага, а от этого мудачья так и несет страхом, они явно малость притухли, потому што судьба у них такая.