Хеб с ветчиной - Буковски Чарльз

Гуляя как-то по библиотеке и кидая скрытые взгляды на библиотекаршу, я наткнулся на книгу с интригующим названием «Поклонение дереву и камню». Звучало здорово, потому что именно этим мы все и занимались. Наконец-то немного огня! Я открыл книгу, автор — Джозефин Лоуренс. Женщина. Нормально. Любой мог докопаться до истины, было бы желание. Я начал читать, но книга оказалась такой же, как и многие другие: холодной, невразумительной и скучной. Пришлось поставить ее на место и попутно прихватить рядом стоящий томик — снова Лоуренс, но другой — Дэвид Герберт. Я открыл книгу на первой попавшейся странице и стал читать. В ней рассказывалось о человеке, который играл на фортепиано. Поначалу все казалось сплошной липой, но я продолжал читать. Человек за фортепиано был болен. В его сознании существовали мысли — странные и мрачные. Строчки на странице располагались с нарастающим напряжением, почти как крики того мужчины в больнице, но только это звучало не как: «Джой, где ты?», а скорее: «Джой, где хоть кто-нибудь?» Таков был нерв Лоуренса, его кровавые строки. Я никогда не слышал о нем. Почему скрывали его существование? Отчего не афишировали?

Я прочитывал по книге в день. Я осилил всего Д. Г. Лоуренса в библиотеке. Моя библиотекарша стала с любопытством поглядывать на меня, когда я подходил на контроль с книгами.

— Что сегодня? — спрашивала она.

И всегда это звучало так мило, что у меня возникало чувство, будто я уже переспал с нею. Книги Д. Г. вывели меня на других авторов. Я познакомился с Г. Д. — поэтессой. С Хаксли, самым молодым из Хакслей, другом Лоуренса. Одна книга влекла за собой следующую. Разрастающийся снежный ком обрушился на меня и увлек за собой. Дос Пассос был неплох, но все же не то. Его трилогия о США заняла у меня не более одного дня. Драйзер не сработал. Шервуд Андерсон — да. И, наконец, Хемингуэй — захватывающий, волнующий, убивающий и возрождающий! Вот он знал, как строить строку. Это был восторг. Его слова не казались немощными и глупыми, наоборот, его слова могли встряхнуть, перевернуть, взорвать ваше сознание. Когда вы читали эти слова и отдавались их волшебному очарованию, вы могли жить без боли, без надежды, не обращая внимания на то, что происходило с вами и вокруг вас.

А происходило все то же самое…

— ВЫКЛЮЧИ СВЕТ! — орал отец.

Я читал русских — Тургенева и Горького. Но у отца было правило: после восьми вечера весь свет в доме должно выключать. Он хотел спать, чтобы завтра быть свежим и дееспособным на своей работе. Все разговоры в доме велись о «его работе». Он талдычил матери о «своей работе» с порога, когда возвращался вечером домой, вплоть до отхода ко сну. Он был переполнен решимости подниматься но служебной лестнице.

— Все! Довольно этих паршивых книжонок! Выключай свет!

Для меня же в людях, которые стояли за этими книгами и которые входили в мою жизнь из ниоткуда, было единственное спасение. Их голоса обращались ко мне и находили отклик.

— Хорошо, — отвечал я на крики отца.

Прихватив настольную лампу, я забирался под одеяло и продолжал читать свою новую книгу. Постепенно в укрытии становилось очень жарко и невыносимо душно. Я откидывал одеяло, чтобы глотнуть свежего воздуха.

— Что это? Свет? Генри, ты выключил свет?

Я быстро набрасывал одеяло обратно и выжидал, пока отец снова захрапит.

Тургенев был слишком серьезен, но в то же время он заставлял меня хохотать, потому что правдивый рассказ о первых трудностях, с которыми мы сталкиваемся, действительно может быть потешным. Когда чьи-нибудь проблемы совпадают с твоими и кажется, что друг по несчастью просто делится ими с тобой, — это здорово.

Вот так по ночам, укрывшись одеялом, в свете перегревающейся настольной лампы, потея и задыхаясь, я проглатывал сладкие строки великих книг. И это было чудесно.

А мой отец нашел себе работу, и это было его чудом…

36

В Челси все оставалось по-прежнему. На место одной группы выпускников приходила другая с такими же спортивными машинами и в такой же дорогой одежде. Они не конфликтовали со мной. Просто оставили одного и игнорировали. У них хватало забот со своими девчонками. Ни в школе, ни за ее пределами они не общались с бедными.

Примерно через неделю после моего возвращения в школу за ужином я обратился к отцу:

— Знаешь, ты даешь мне 50 центов на неделю. Это маловато для такой школы. Не можешь давать доллар?