Штрихи к портрету - Губерман Игорь

Рубин решил на этом больше не останавливаться. Но от лет служения сохранились стихи, а на них не жаль было ни времени читательского, ни бумаги.

Стихи, посвященные Флоренскому, Ахматовой, Ходасевичу, — были явным и несомненным продолжением неоконченных разговоров, дневниковыми записями, репликами после встреч. В них не столько настроение или мысли просматривались и читались, как чувство близкого недавнего общения. Вот, к примеру, стихи, обращенные к отцу Павлу Флоренскому. Виделись они нечасто, но очень дружили. Позже, массовую участь разделив, Флоренский исчез. Еще наверняка появится много книг об этом сверхталантливом мыслителе и инженере. А вот стихи его друга Бруни:

• Вы печалью меня напоили!
• Сердце стонет или поет…
• Чем, скажите, вы отравили
• Чай душистый, варенье и мед?
• Думаю, не от того ли
• Время застыло с тех пор?
• Все мне видится ясно до боли
• Снежная скатерть, ковер.
• Все я щурюсь от лампы висячей,
• Или ваш это пристальный взгляд?
• Все томлюсь нерешенной задачей -
• Не смертелен ли выпитый яд?

О чем они разговаривали, можно было только гадать, очень широк был спектр возможных тем. Только не Флоренский ли сказал некогда Бруни, что тот должен писать прозу? Потому что если может, то должен. Больно уникальное стояло время на дворе, грех не свидетельствовать о нем. Но на догадки Рубин не решился.

В Оптиной пустыни стихи пошли иные, стало всплывать недавнее былое. И писал Бруни то о нем, то о своем странном и спокойном сегодня — именно покоем оно тревожило его, — мятежными были поэтому стихи. Рубин выписал два.

• Поля! Поля! Разбег, полет!
• Под крыльями метель метет!
• Проклятого бензина чад,
• Цилиндры черные стучат.
• Колотит сердце верный бой,
• И стонет воздух голубой.
• Рвануться вверх! Сорвать узду!
• Ах, мне б разбиться о звезду!
• Ах, мне бы так ворваться в рай,
• Крича России: «Догорай!»
• Кричать, кричать… — проклятый чад!
• А крылья кренятся назад -
• Туда, где кружат города,
• Где бьет бескрылая беда.
• Второе было просто и прямо обращено к Творцу
• В Твою лазурь теперь я не смотрюсь
• И гнева Твоего я не боюсь.
• Ресницы тихо опускаю ниц
• И падаю, и, падая, молюсь.
• Смотрю в глаза, как в зарево зарниц,
• Мое лицо в сияньи милых лиц,
• К измученному сердцу моему
• Летят лучи мерцающих ресниц.
• Когда же эту светлую тюрьму
• Захочет сокрушить Твой древний гнев, -
• Как щит навстречу грому Твоему
• Ребенка я высоко подниму.

А одно очень большое стихотворение Рубин выписал из дневника целиком — датировалось оно двадцать пятым годом, и очень ясно в этих нарочито подражательных усмешливых строфах проступал характер, слышалась тоска, ясно было, что служение воспринималось как ссылка. Добровольная, во исполнение данного слова, но ссылка. Называлось оно «Послание друзьям». В книжку Рубин отобрал его начало и конец.

• Размахом крыл моих орлиных,
• Бывало, душу мерил я! -
• Ужель затем, чтоб ныне Клином
• Закончить подвиг бытия?
• Таков закон: разбивши крылья,
• Зовем смиреньем мы бессилье!
• По кротости мы все кроты!
• Напившись синей высоты,
• Признаюсь, рад и я спуститься
• На забеленные поля -
• Надежней воздуха земля.
• Так заблудившаяся птица,
• Грозой застигнута врасплох,
• Садится на болотный мох…
• …Мне спутницей была тревога
• сонат, полетов и стихов!
• Но верю я, что благость Бога
• превыше множества грехов.
• Господь в попы меня поставил!
• Благословил я и прославил
• Суровой рясы нищету -
• Как лучшую мою мечту.
• Но там, под небывалым сводом,
• Где время не сжигает дней,
• Среди нетлеющих полей,
• Поящих душу вечным медом,
• где невечерняя любовь -
• Друзья! Увидимся ли вновь?

Священник Бруни еще не ведал тогда, как неуклонно приближалось время окончания обета.

В начале лета двадцать седьмого года смутные и тревожные слухи сменились полной определенностью: многажды обезглавленная, измотанная преследованиями, разложенная сварами, корыстью и страхом русская церковь сдалась на милость победителя. Собравшаяся сессия Синода выразила советской власти свою лояльность. «Ваши радости есть наши радости, ваши скорби есть наши скорби», — заявили сломленные архиереи во главе с митрополитом Сергием. Легализация церкви означала полный контроль над ней, ибо все духовные лица — от верховных иерархов до псаломщиков, даже церковные старосты, — утверждались органами власти, то есть фактически превращались в служащих, полностью зависящих от надзора.