Женский декамерон - Вознесенская Юлия Николаевна

— Что ж она, сочувствует его взглядам? — спросила Валентина.

— Не знаю. Скорее всего, она просто хорошая мать, а он этим пользуется, сам того не замечая.

Лариса пожала плечами:

— Теперь мне это все равно, я имею сына, а больше мне никого не надо. Вот из него постараюсь вырастить такого мужчину, какого я себе представляю. И пусть мне потом моя невестка ручки целует! Представляете, я уже ненавижу эту стерву.

— Кого?

— Мою будущую невестку, которая отнимет у меня сына.

Женщины посмеялись над Ларисиной ревностью, а потом рассказывать стала Зина.

История вторая,

Я, девоньки, долго морочить вас не буду, свои обиды на мужиков пересказывать, все не перескажешь. Я уж и сама не упомню, когда они со мной насильничали, а когда я сама давала, чтобы насилия не сотворили — все спокойней. В тюрьме — было, на этапах — было, а покуда я бичевала, так и недели без того не проходило, чтобы кто из бичей не полез ко мне по пьянке погреться. Да в нашей жизни это ни за грех, ни за страх не считается. У меня за себя давно все обиды прошли, я затоптанная. Судьба моя гнутая-перегнутая, что пружина часовая, ее х… не перешибешь!

А вот жалко мне девчоночек, что в чистоте и в невинности терпят. Но я вам другое расскажу, как однажды я и мужика пожалела. Не совсем мужика, мальчишку еще, а все же один из мужеского полу за всех вас расплатился сполна. Слушайте.

Было это на Вологодской пересылке, в тюрьме то есть. Держали там в камерах всех баб безразрядно: одни идут на зону, других еще только что замели и следствие только начинается. Девочки-малолетки и старые зэчки, что по шестой-восьмой ходке идут, все в одной камере. Друг от друга вшей и жизненного опыта набираются. То же и у мужиков в ихних камерах. Одно слово — пересылка!

Сидела с нами здоровущая наглая баба, директор мясокомбината. При харчах работала, ну и заворовалась выше меры. Перед нами она нос задирала: «Вы шелупонь, нищета подорожная! По мелочам живете, по мелочам крадете! Меня муж смолоду учил: красть надо только миллион, любить только королеву. Я и жила по-королевски. А отсижу, сколько понадобится, выйду и опять все по-старому пойдет». Женщины ей говорят: «Так ведь и загремишь по новой, Антонина?» А та смеется: «Ничего! Мы теперь с мужем и сыном осторожней будем действовать, наученные!» И муж, и сын тут же сидели, в этой же тюрьме и на одном этаже с нами. Переговаривались они на прогулках, записочки через баландеров друг другу пересылали. Спросили мы, сколько лет сыну, а она отвечает: «Девятнадцать. А что? Должен жизни учиться, чтоб потом не затоптали другие». И песенку еще запоет: все, мол, ништяк! Живем!

Веселая баба в камере клад, но у Антонины веселье уж больно злое было, все-то она других баб словами колола. Да и про всех людей, кроме сына и мужа, доброго слова ненароком не обронила.

Говорили мы про жизнь на зоне. Антонина и тут вперед всех выскакивала, хотя зоны еще и не нюхала: «Если в жизни все люди враги, то в лагере и подавно. На воле я по чужим ногам к хорошей жизни пробиралась, а на зоне по головам пройду на свободу! Я к начальству подъеду, кто помоложе — в любовники возьму, кто постарше — взяткой крупной свяжу».

Тут одна старая зэчка по кличке Маханя ей и говорит: «Рано ты, пташечка, голосок подаешь. Смотри, где-то сядешь? Тюрьма строптивых не любит, а любит осторожных».

И тюрьма осадила Антонину вскорости. Да, так осадила, что даже Маханя не пожалела.

Гнали через эту пересылку зэков-мужиков из Коми в Сибирь, на газопровод, что для немцев строить начали. Народ пришел бедовый, все большесрочники да «химики», одни бандиты, другие шантрапа. Тюрьма переполнилась и ходуном пошла. Что ни день, драка либо шум какой. В камеру, где сидел Антонинын сын, бросили их человек десять. И в первую же ночь они всем табором парня изнасиловали. Сначала он кричал, на помощь отца-мать звал. Антонина сперва в дверь стучала, надзирателя звала. А надзирателю что? Они в такие дела не лезут: коли они сунутся в камеру спасать, так их самих покалечить могут. Антонина аж головой о железную дверь колотилась — никто не подошел. Скоро в той камере и крики смолкли, в тишине все продолжалось. Антонина под дверь сползла, сидела в волосы вцепившись и выла. Час, другой воет, у нас уже терпежу не стало. И верите ли, вдруг мы видим, что волосы ее белеть стали прямо у нас на глазах.