Выкрикивается лот 49 - Пинчон Томас

Как получилось, что Эдипа Маас стала его наследницей? Что было сказано или зашифровано в завещании? Может, Пирс и сам этого до конца не понимал и просто действовал в тот момент под влиянием какой-то безудержной страсти, какой-то новой мысли или озарения? Эдипа знала, что уже никогда не сможет вызвать в памяти образ покойного и хотя бы в воображении поговорить с ним, заставить его отвечать, но в то же время хотела найти выход из той тупиковой ситуации, в которую он ее завел, и разгадать ту загадку, которую он сотворил.

Хотя он никогда не говорил с ней о делах, Эдипа понимала, что в нем была какая-то часть, которая, словно бесконечная десятичная дробь, оставалась неисчерпаемой, сколько знаков после запятой ни назови; ее любовь в любом случае была несоизмерима с его жаждой обладания, с его стремлением к преобразованию окружающего мира, преодолению личных амбиций, увеличению доходов. «Крути педали, – сказал он однажды. – Крути педали – вот и весь секрет». Составляя завещание и чувствуя приближение конца, Пирс наверняка понимал, что после его смерти это вращение прекратится. Возможно, он упомянул Эдипу в завещании лишь для того, чтобы разбередить душу своей бывшей любовницы, будучи цинично уверенным, что навсегда стерт из ее памяти и поэтому может напомнить о себе только таким способом. Ведь он вполне мог затаить в глубине души горькую обиду на нее и на весь мир. А она этого просто не замечала. Возможно, он сам что-то узнал о Тристеро, зашифровал все в завещании и заранее приобрел достаточное количество различных объектов, чтобы направить ее по нужному следу. А может, он с помощью этой паранойи пытался победить смерть, устроив форменный заговор против той, которую любил. Не окажется ли в конечном счете это своеобразное извращение таким сильным, что его не одолеет даже смерть; не родился ли этот сложный план сразу во всех деталях, с учетом всех возможностей, в его серьезном вице-президентском мозгу, и темный Ангел не смог ему помешать? Неужели какая-то часть плана удалась, и Инверэрити этого хватило, чтобы победить смерть?

Тем не менее, опустив голову, с трудом шагая по шлаковой насыпи вдоль вереницы старых спальных вагонов, Эдипа понимала, что оставалась еще одна возможность. Что все это было правдой. Что Инверэрити умер, только и всего. Предположим (о, Господи), что действительно существует некая система Тристеро, с которой она столкнулась совершенно случайно. Коль скоро Сан-Нарцисо и собственность Пирса ничем не отличались от любого другого города и любой другой собственности, то при такой одинаковости она могла обнаружить Тристеро в любом месте Республики, выбрав любой из сотен слегка замаскированных въездных путей, любую форму отчуждения – если бы только смотрела в оба. На мгновение Эдипа замерла между стальными рельсами. Она вдруг ощутила их тяжелое, напряженное присутствие и, вскинув голову, будто для того, чтобы понюхать воздух, наглядно представила – словно увидев яркую карту в небесах: эти рельсы соединяются с другими, следующими, пересекаются и сплетаются с ними, усугубляя черноту ночи, придавая ей подлинность. Если б только она смотрела в оба.

Ей вспомнились старые пульмановские вагоны, брошенные там, где кончились деньги или иссякли потоки пассажиров, среди зеленых равнин, и теперь служившие хижинами, вокруг которых сушилось белье, а из жестяных труб лениво курился дымок. Не с помощью ли Тристеро поддерживали скваттеры связь друг с другом? Не они ли способствовали сохранению системы на протяжении тех 300 лет, что она была лишена законного наследства? Они наверняка давно забыли, что именно должно было унаследовать Тристеро, как, вероятно, забудет об этом и Эдипа. Да и что может достаться им в наследство? Америка, зашифрованная в завещании Инверэрити, – чья она? Эдипа вспомнила о товарных вагонах, тоже превращенных в жилье; рядом с ними на досках сидели дети и радостно подпевали карманному радиоприемнику своей мамаши; подумала о прочих незаконных поселенцах, которые устраивали брезентовые навесы позади рекламных щитов или ночевали на свалках в раскуроченных остовах «плимутов», а иногда, обнаглев, проводили ночь на столбе в палатке линейного монтера, свернувшись гусеницами в паутине телефонных проводов, обживаясь в средоточии небожественного чуда электросвязи и не испытывая ни малейшего беспокойства от всенощного беззвучного течения тока по многомильным проводам, несущим сотни тысяч неслышных слов. Она вспомнила о бродягах-американцах, которые говорили с ней на своем языке так чисто и правильно, как будто были изгнанниками из какой-то иной земли, никому не известной и в то же время совпадающей с той хваленой страной, в которой она жила; вспомнила о странниках, внезапно возникающих и исчезающих в свете фар, так и не подняв головы, бредущих ночью вдоль дороги, слишком далеко от каких-либо поселений, чтобы идти куда бы то ни было с определенной целью. И вспомнила голоса, которые слышала до и после голоса покойного Пирса, позвонившего в самый мрачный и томительный час ночи, выбрав наугад из десяти миллионов возможных комбинаций цифр единственную, дабы свершилось магическое соединение с Другой Душой и с ней установилась связь, пробившись сквозь вой реле и монотонные литании оскорблений, ругательств, фантазий, признаний в любви, из монотонного повторения которых должно однажды родиться несказанное действие, признание, Слово.