Лавра - Чижова Елена

Муж слушал растерянно. То, что именно из-за этого Антонин навсегда разошелся с живоцерковниками, казалось мне оскорбительным и ничтожным. «Владыка Николай обещал, но это – серьезный вопрос», – он ответил и опустил глаза. «Нельзя же так – до конца жизни, в конце концов, если нужна жертва, я готова пожертвовать, церковные прецеденты были. Мы – разводимся, я подписываю бумагу, или как там у вас, документ, отречение, век вековать, не вступать в новый брак, на что он мне сдался, раз уж в твоем случае – безвыходно… Камилавки…» – голос отказал. Я поднялась. «Нет, этого не надо», – он ответил мне в спину.

Снова, как в прошлый, памятный раз, я уходила в свою комнату, к стеллажу, где ровным рядом стояли мои бахромчатые книги. Вслед поднялись шаги. «В этом вопросе церковь совершенно права, – войдя за мной, он говорил с покорным отчаянием, – это не простая традиция, тут – многовековой опыт. Брачные обеты…» Я не позволила закончить: «А ты? Брачные обеты… Или забыл, что мы-то с тобой – невенчаны. Вот именно таких, как ты, живущих гражданским браком, они и поносили шлюхами и продажными девками…» – «Это неправда. Наш – не гражданский». – «Может, повенчаемся? – я обратилась холодно. – Или тогда прости-прощай светлые мечты о священстве?» – «Я не понимаю…» – муж отвечал растерянно. «Что ж непонятного? Пока невенчаны, можно сделать вид, что никакого брака нет, так – тайный грешок. На это вы надеетесь с Николаем?» Я ждала ответа, но он молчал. Разве я могла знать тогда, почему он не может мне ответить?

«Господи, – так и не дождавшись, я вспомнила, – это же Ленин поносил своих политических противников продажными девками и шлюхами… Неужели и здесь, среди вас – одно политическое?» Я отвернулась к окну. «Среди нас – другое», – он ответил и вышел из комнаты. Нет, я говорила себе, больше ничего политического не будет, хватит с меня их истории КПСС. Мысль о Ленине застала врасплох. Что-то странное вилось вокруг. Я достала торопливо и принялась листать: вот теперь, наконец, нашла.

Ровно по пять суток – и в том и в другом случае – к двум гробам, выставленным в Колонном зале Дома союзов и Донском монастыре, шел народ. Растерзанная книга свидетельствовала: очередь к Колонному залу тянулась от Охотного Ряда к Страстной площади, очередь к Донскому – до Калужской заставы. Я не знала плана Москвы, но понимала – их собралось десятки тысяч: двумя золотыми кольцами они замыкали город. В обоих случаях каждый желающий проститься должен был выстоять пять-шесть часов. В январе 1924-го и в апреле 1925-го люди проводили в очереди бессонные ночи. Но главное, не веря глазам, я читала заново: социальный состав обоих потоков был почти одинаков. Одни и те же люди истово прощались с телами Ленина и патриарха Тихона… «Господи», – обессилев, я отложила книгу. Этого я не могла осмыслить.

Я думала о том, что аморфное множество живущих, которое я по недомыслию собиралась делить на гонимых и гонителей, на самом деле оказалось лавой, застывшей у подножия некогда извергнувшегося вулкана. С одинаковой страстью они прощались с гонимым и гонителем. То, что я принимала за сероватый песок – строила табличные замки, – оказалось раскрошенным пеплом давно отпылавших костров. Во мне подымалось отвращение к любому множеству, бессмысленному в поглощающей его страсти. Снова я думала о том, что бахромчатые книги – здоровые дети. Они рождались и росли в другом мире, знать не знающем о наших – горящих и застывающих – лавах. Они росли в тишине, похожей на монастырскую. «Дети монахов – самые здоровые», – вспомнив где-то прочитанное, я улыбнулась. Улыбаясь, я сказала себе: «Господи, вот я – простая деревенская девка, и весь мой грех в том, что я живу у монастырских стен, а они, живущие за стенами, приходят ко мне. Это – мой брак и мое безбрачие. Мне нет никакого дела до их венчаний». Осторожно я стянула с пальца свое золотое кольцо. Лежащее на столе, оно выглядело жалко. Теперь я думала о том, что эмиграция, о которой мне известно ничтожно мало, действительно похожа на монастырь. Бахромчатые книги написаны монахами, одетыми в черные недареные подрясники, живут за каменными стенами границы СССР. Склоняясь над рукописными фолиантами, монахи подворачивают свои длинные рукава. Другие, все оставшиеся по эту сторону, – никакие не монахи: где бы и сколько они ни выстояли, независимо от их брачного состояния. Всё, на что они способны, – это дарить ненужные часы, которые никогда не пойдут, не сдвинутся с места. На эту кухонную полку мне больше не хотелось смотреть.