Успех - Эмис Мартин

— Понравилось? — спрашиваю я с благоговейным недоверчивым страхом, когда ее голова показывается из-под одеяла.

— Привыкнуть можно, — отвечает Урсула, неприязненно морща нос.

Сомнительный идеал, не так ли?

После каждого из подобных ночных актов — после удовлетворенного «вот» Урсулы, произнесенного тоном поистине умудренной девственницы, — моей незамедлительной и преобладающей реакцией была острая благодарная жажда ответить взаимностью. В первую ночь я как дурак скользнул вниз кровати и только после унизительной борьбы — Урсула наполовину сползла вниз вместе со мной — я, моргая, вынырнул наружу. Это явно была неудачная мысль. На протяжении нескольких последующих ночей я тянулся к лежащему рядом со мной телу в состоянии некоей экстатической осторожности, как если бы это был ребенок моего друга или ядерный реактор, но пальцы мои касались трупа, окоченевшего, как замерзшее в морозную ночь бревно. Однажды она резко дернулась прочь, и я сдавленно зарычал в темноте. За одно лишь мгновение я вернулся к исходной точке. С тех пор я прекратил свои попытки. Но скоро попытаюсь вновь. Я уже думал, как поступить наилучшим образом.

Знает ли про нас Грегори? (Говорил ли он что-нибудь?) Думаю, нет. Думаю, у него сейчас другое на уме. Конечно, его защищает природное самомнение, но теперь появилось кое-что новое, и я наверняка знаю, что именно. Он выглядит испуганным (поглядите на него! Он выглядит испуганным). Он выглядит так, будто сам воздух может в ярости ринуться на него… Когда мы были детьми, это я всегда был напуганным, это меня всегда мудохали в школе, это меня всегда колотили городские, это мне задавали взбучку садовые сторожа, это я всегда плакал из-за всякой чепухи, всегда дрожал от страха. Грегори в детстве вообще почти не плакал — разве что при виде чужого горя (что правда, то правда). Теперь он расхаживает с трепетной улыбкой на дрожащих губах, как человек, которого переполняют эмоции. Он действительно испуган.

Думаю, в конечном счете мне не стоит вмешиваться в его дела. Нечто делает это вместо меня. Кажется, все идет словно по некоему плану.

— Привет. Заходи, Терри.

— …Куда?

Я стоял на широкой подъездной дорожке перед домом мистера Стэнли Телятко в Фулеме — красновато-коричневым викторианским особняком на три этажа, к которому лепились, блестя стеклом, современные пристройки. Телятко обращался ко мне через поднятое окно одной из этих славных маленьких добавок. Она напоминала овальную комнату для завтрака с розовыми стульями и разномастными пуфами. Его крупное белое лицо ничего не выражало.

— Через навесы для машин.

О, да у вас не один навес для машин, подумал я, успев заприметить три автомобиля в гравийных колеях — тяжелый «форд-гранада», микроавтобус и «остин-мини».

— Через какой именно? — спросил я.

— Навес только один, — важно ответил Телятко. — «Гранаду» я держу на дороге. Навес — для малюток. Вход сбоку.

Малолитражек, значит, тоже несколько…

— О'кей, — сказал я, слишком поздно догадавшись, что склонность Телятко к множественному числу была всего лишь вопиющим результатом фонетических искажений, к которым он прибегал намепенно, дабы подчеркнуть свою крутизну (несомненно лет десять назад произношение у него было другим. Но лет десять назад у него не было ни «навесов», ни «малюток»). Предположительно отсюда же шло и его раскатистое «р» («Пр-р-р-ивет»), которое вместе с дурным запахом изо рта должно было тем более решительно подчеркнуть существующие между нами дружеские отношения.

Я зашел сбоку — голова Телятко проворно скрылась в окне — между столбами автомобильного навеса и оказался в открытом вестибюле, где со стенных крючков свисало множество плащей, накидок и велосипедных пончо, будто строй ссохшихся заключенных в далеком северном лагере. Куча ампутированных ног — разбросанные резиновые сапоги — валялась на мощенном плиткой полу. Стеклянная стена отъехала в сторону: Телятко повернул в широкий коридор, который мгновенно раздался просторной двухуровневой гостиной — пухлые белые ковры, как снег на мху, лежали перед диванами, длинными, словно ряды в кинотеатре, камин был размером с задний вход Версальского дворца, за плавно изогнутой барной стойкой высились стеллажи, уставленные бутылками.

— Скотч? — спросил Телятко. — Вот мои запасы. Выбирай сам… Если, конечно, ты не предпочитаешь это сладкое дерьмо, — добавил он, презрительным жестом указывая на бутылки с «Парфе Амур» и мятно-шоколадным ликером, выстроившиеся вокруг него. — Моя жена пьет всякое сладкое дерьмище. Перед ланчем. Это надо видеть.