Стрела времени - Эмис Мартин

Она сдержанно рыдает. Тед помалкивает. Она просит прошения. Он просит прошения. Вот такие дела.

Я надеюсь, в конце концов они помирятся.

Работу врача я научился стоически терпеть. Да и как я мог возразить. Я тут не командую. Не я главный мужчина в доме. Так что, очевидно, стоицизм – моя единственная надежда. Мы с Тодом, похоже, отлично знаем свое дело, пока что никто не жаловался. И пока что нас не заставляют заниматься теми чудовищными делами, которыми тут занимаются, – а тут порой такое творят, что вы просто не поверите. Удивительно, но Тод здесь славится своей впечатлительностью, над которой все постоянно подтрунивают. Удивительно, так как я-то знаю, что Тод не впечатлительный. Это я впечатлительный. Я слабонервный. А Тод запросто все выдерживает. Он спокоен, отрешен, бестрепетно реагирует на здешнюю повседневность, ночные дежурства, запах деформированной человеческой плоти. Тод может все это выдержать – для меня же это пытка. Для меня работа – восьмичасовой приступ паники. Можете представить себе, как я, скорчившись там внутри, потихоньку блюю, пытаясь отвести взгляд… Хотелось бы затронуть труднейший вопрос: проблему насилия. Умом я почти готов признать, что насилие приносит пользу, насилие – это хорошо. Но внутренне я не могу принять его омерзительности. По-моему, я всегда таким был, еще в Уэллпорте. Зашедшийся от плача ребенок, успокоенный крепким отцовским шлепком, мертвый муравей, оживленный давлением подметки беззаботного прохожего, пораненный палец, залеченный и заживленный лезвием ножа: я от такого всегда вздрагивал и отворачивался. Но тело, в котором я живу и передвигаюсь, Тодово тело, ничего такого не ощущает.

Судя по всему, мы специализируемся на работе с бумагами, геронтологии, расстройствах центральной нервной системы и так называемом убалтывании. Я сижу у себя в белом халате, с молоточком, камертонами, фонариком, ларингоскопом, булавками и иголками. Мои пациенты даже старше меня. Надо сказать, обычно они выглядят довольно жизнерадостно, когда приходят. Они оборачиваются, садятся и бодро кивают. «Хорошо», – говорит Тод. Старикан на это говорит: «Спасибо, доктор» – и вручает ему свой рецепт. Тод берет эту бумагу и проделывает свой фокус с ручкой и блокнотом.

– Я вам кое-что пропишу, – важно произносит Тод. – И вам станет лучше.

Но я-то знаю, что это бессовестная брехня: на самом деле Тод – вот так нагло, напористо, едва успев познакомиться, – собирается засунуть бедняге палец в задницу.

– Скорее страх, – говорит пациент, расстегивая ремень.

– По-моему, вы отлично выглядите, – говорит Тод, – для своего возраста. Вы ощущаете подавленность?

Вслед за процедурой на кушетке (до чего же мерзкое занятие, причем для всех участников, – стенаем мы в один голос) Тод проделывает следующее, – пальпирует пациенту сонную артерию на шее и височные артерии перед ушами. Потом на запястьях. Затем прикладывает раструб стетоскопа к нижней части его лба, прямо над глазницами.

– Закройте глаза, – говорит Тод пациенту, который, конечно, тут же их открывает. – Возьмите меня за руку. Поднимите левую руку. Хорошо. Расслабьтесь немножко.

За сим следует собственно убалтывание, которое обычно проходит так:

Тод: «Может возникнуть паника».

Пациент: «Закричу "пожар"».

Тод: «Что вы сделаете, если пришли в театр и вдруг заметили дым и пламя?»

Пациент: «Сэр?»

Тод замолкает на время.

«Это неправильный ответ. Правильный ответ такой: ни в ком нет совершенства, так что не осуждай других».

«Они побьют стекла», – произносит, нахмурившись, пациент.

«Почему говорят: "Живущие в стеклянном доме не должны швыряться камнями"»?

«Э-э. Семьдесят шесть. Восемьдесят шесть».

«Сколько будет девяносто три минус семь?»

«Тысяча девятьсот четырнадцать – тысяча девятьсот восемнадцать».

«Когда была Первая мировая война?».

«Хорошо», – распрямляясь, говорит пациент.

«Я сейчас задам вам несколько вопросов».

«Нет».

«Спите хорошо? Проблемы с пищеварением имеются?»

«В январе будет восемьдесят один».

«А вам… э-э?»

«Самочувствие неважное».

«Итак, на что жалуемся?»

Вот и все. Конечно, уходя, они выглядят уже не так жизнерадостно. Они пятятся от меня прочь, вытаращив глаза. И исчезают. Задерживаются лишь для того, чтобы противно так, тихонько и боязливо постучать в дверь. Но, в общем-то, можно сказать, что я не причиняю этим старичкам серьезного вреда. В отличие от почти всех остальных пациентов АМС, они уходят отсюда в не намного худшем состоянии, чем приходят.