Большая собака - Соломатина Татьяна Юрьевна

Поля брала «тех же ацтеков» и крутила их, и вертела про себя так и эдак, и из дедушкиных рассказов они выходили умными, образованными, красивыми, но почему-то какими-то ненастоящими. Мифическими. Чёрные дыры у дедушки получались куда более значительными и реальными, чем «те же ацтеки».

– Дедушка, с именем Господа, которого нет? – вспоминала Поля.

– Чак.^[7] Озирис. Зевс. Господь. Бог. Яхве. Иисус. Всего лишь слова. Глупо придавать значения словам. Бог – это не насильственное творение добра. Бог – это ненасильственное неделание зла. Не проповедуй те или иные абстрактные идеалы. Лучше сажай свою картошку. Иди, Поля, играй.

Поля шла и играла. И понимала, что глупо придавать значение словам. Так же глупо, как носить платье с этикеткой. Это взрослых интересует, сколько стоит и где сделано.

– Мэйд ин фэ-эр-гэ! – уважительно присвистывает папа, разглядывая подаренные ему дедушкой брюки. – Я, Андрей Палыч, парторг завода, меня за такое из рядов родимой КПСС погнать могут.

– А ты родимой КПСС изнанку не показывай, – говорит дедушка. – Я вот с таким же партбилетом в таких же хожу, и ничего.

– Вы, Палыч, для них мозг науки. А я – жопа производства, – смеётся папа, произнося запрещённое для Поли слово «хабалки Тамарки» с Псковской. – Такие штаны на капээсэсовскую задницу только с райкомовского уровня можно натягивать.

Дедушка с папой говорят каким-то набором букв, о значении которых ни спрашивать, ни задумываться не хочется. Главное – помнить, что из дома эти буквы выносить нельзя. Если вынести их из-за семейного стола, будет «полная жопа», хотя «на дворе и брежневская эпоха».

– Какая она, брежневская эпоха? – тщательно проговаривая незнакомое словосочетание, интересуется у дедушки Поля. – Я каждый день на дворе, нет там никакой эпохи, только лето.

– Она там, – тычет дедушка пальцем в телевизор, полный чёрно-белых рядов, заполненных чёрно-белыми людьми, восторженно аплодирующими чёрно-белому дряхлому старцу, стоящему на сцене за большим ящиком в центре. Ещё на сцене есть хор, только он почему-то не стоит и не поёт, а тоже чёрно-бело сидит в чёрно-белых рядах и изо всех сил хлопает. Хлопают, хлопают, а потом встают и продолжают хлопать.

– …перешли в овацию. Близится снисхождение массовой благодати. Генеральный секретарь ЦК КПСС принудительно кормит миллионную армию поневоле верующих тремя источниками и тремя составными частями,^. – насмешливо говорит дедушка.

Поля не понимает значения слов, но ей становится смешно, и она смеётся.

– Папа! – почему-то укоризненно говорит мама и косится на Полю.

– Оставь, бога ради! – отмахивается дед. – Она – малая, я – старый, что с нас взять?

Не нужны никому этикетки. Особенно малым и старым. Хотя вот Ритка с угла, хоть и тоже малая, а ходит в шортах, на которых на верёвочке висит здоровенный кусок картона с иностранными словами, как у дедушки на корешках толстых книг и на этикетках красивых бутылок, что стоят на полке в кабинете. И всем хвастает, что это ей дядя из рейса привёз. И не только, а ещё и «джинсовые штаны». Дура эта Ритка с угла. Поля ей как-то по секрету рассказала, что кукла Катя скоро-скоро станет живой девочкой Верой из Полиной любви, а Ритка всем растрепала, и все над Полей смеялись. Особенно Пустобрехов Макс. Было очень обидно. Ещё обиднее было то, что Поля расплакалась от злости на их глупость. И это было ещё глупее, чем их злость. Дедушка говорит, что на дураков нельзя обижаться, их уже и так бог обидел. Дураков надо жалеть, но у Поли не получается жалеть дураков. Поля очень-очень злая на дураков. Наверное, поэтому пластмассовая Катя и не становится живой девочкой Верой. Сама дура! Ну её! К тому же от пластмассовой Кати никаких секретов хранить не надо, а живой девочке Вере что-то расскажешь – пиши пропало. Пластмассовую Катю, когда надоест, можно положить в ящик с игрушками, а живую девочку Веру придётся нянчить до конца своих дней и брать её везде с собой. Ужас! У Поли из любви уже есть дедушка и теперь почти уже есть Дик. Ну и пусть даже Витька. Он хоть и тоже дурак, и ему ничего нельзя, зато он верит, что Катя станет Верой, и даже её баюкал по-настоящему и не смеялся. Хватит Поле того, что у неё уже есть из любви.

А сейчас Поле не смешно, как бывает смешно или грустно без значений и даже без слов с дедушкой или с Витькой. Как это Дика надо пристрелить, как собаку? Ей представляется, что псу надо что-то подстелить. Или перестелить. Наверное, ту ужасную тряпку, растрёпанный край которой свисает у него из будки. Наверняка такому красавцу, как Дик, противно лежать на такой замурзанной ветхой подстилке, и теперь Буся пошла ему перестелить этот кошмар на что-то более подходящее. Поля с удовольствием подарит Дику свой плед, который дедушка привёз ей из гэдээр. Очень хороший магазин, этот гэдээр. Ни разу ещё дедушка не вернулся из этого гэдээр без полных чемоданов чего-нибудь совершенно удивительного. Такого, чего нет даже в московском ГУМе, где она с бабушкой побывала этим летом. Она уже просила дедушку взять её с собой в гэдээр хоть разочек и даже обещала не задавать глупых вопросов и хорошо себя вести. Она и так всегда хорошо себя ведёт, но взрослые любят, когда дети обещают хорошо себя вести. Если не пообещать, а просто хорошо себя вести, так они и не заметят, как ты хорошо себя ведёшь. Туда себя хорошо ведёшь. Сюда себя ещё лучше ведёшь. Сам себя ведёшь в разные стороны, и так удивительно тебе хорошо. Эх, наверняка в этот гэдээр не пускают с собаками. В большие красивые магазины никогда не пускают с собаками, даже если ты их очень хорошо ведёшь на коротком поводке.