Петька - Ахмедова Марина

— Деточка, заходи, — обернулась баба Капа.

Она сидела на железной кровати посреди комнаты, ситцевый платок был наброшен на ее узкие плечи, по нему спускалась худая седая косичка, схваченная черной лентой на конце.

Меня поразил мужчина, висевший на стене, и я смотрела на него, застыв на пороге, и разинув рот, наверное, так широко, что в него можно было просунуть кедровую шишку. Я смотрела в его цепкие глаза, и даже с такого расстояния видела в них множество крестов. Смотрела на его пышные усы, и думала, в них можно заблудиться, как в колючем кедровом лесу. Я знала этого мужчину. Это был Сталин. Баба Капа вышила крестиком его лицо размером со шкаф.

Она опустила круглые пяльцы на колени.

— А я все вышиваю, — прошлепала она плохими губами.

В ее комнате пахло старушкой. На нашем этаже жили одни старушки, и на первом этаже тоже жили одни они, и уж я-то знаю, как старушки пахнут. Сталиным, старыми нитками, худыми косичками, плохими губами и нашими молодыми страхами. В комнате той третьей старушки, о которой я не хочу сейчас рассказывать, пахло по-другому. Может быть, потому что я всегда ее жалела.

В комнату с наглухо запертыми окнами бабы Капы я принесла запах кедровой смолы. Баба Капа поманила меня иголкой. Ее маленькие стопы не доставали до пола. Я подошла и уперлась животом в ее коленки. Острым взглядом баба Капа кольнула мои глаза, и мне стало на секунду жаль и ее, несмотря на запах. Я разжала руку и на открытой ладони протянула ей шишку. Она воткнула иголку в ткань, натянутую на пяльцы. Я посмотрела на рисунок, запертый в их круглой раме. Это был глаз, размером с мою шишку. И я узнала его — такой же висел на стене. Зачем ей два Сталина?

Баба Капа взяла шишку, понюхала ее, зажмурившись и растягивая губы. Отломила чешуйку, из шишки показались головки двух орехов. Снятые чешуйки кедровых шишек напоминали мне лунки ногтей, клювы птиц, а потом ободки Петькиных век стали напоминать мне кедровые чешуйки.

— Беззубая я, — сказала баба Капа и вернула мне шишку.

Она подарила мне на память вышивку. Я ее скоро потеряла, но рисунок хорошо запомнила — большой гиб с красной шляпкой и маленькая девочка.

Первая старушка — баба Зина. Первая она оттого, что жила ближе всех — ее квартира была напротив нашей. Выходя в кухню, она оставляла дверь приоткрытой, и с противоположной стены в дверную щель смотрела черноволосая женщина, сидящая в картере с белым пером на шляпе.

— Это моя вторая жена, — шутил мой папа, замечая, как я разглядываю картину на стене соседской квартиры.

Я верила, потому что женщина на ней была похожа на мою маму, и ненавидела эту с пером, а вместе с ней — бабу Зину. Откуда мне было знать, что на картине — не жена, а известная «Неизвестная». Позже я все равно продолжала ее ненавидеть.

Баба Зина говорила басом, затягивала бугры своего лишнего веса желтым шелковым халатом. Халат еле сдерживался на груди. Лунки под ее глазами отливали фиолетовым. Я ненавидела ее толстые ноги с набрякшими пучками синих вен. Она тяжело ступала, как слониха, и когда шла по коридору, весь наш деревянный дом приседал. Если я кого не жалела, так это ее.

Раза два в месяц баба Зина заходила к нам с виниловой пластинкой, зажатой под мышкой. Во всем доме только у нас был проигрыватель, потом он разбился при переезде. На конверте пластинки были нарисованы кудрявые мужчины с гитарами и длинноволосые женщины в цветных волнистых юбках. Баба Зина ставила пластинку под игольчатую лапу проигрывателя, та шипела недовольная, ну еще бы, и, наконец, запевала гортанными цыганскими голосами и гитарами. А баба Зины разводила желтые шелковые плечи, отрывала слоновью ногу от пола и топала. Дому было триста лет, так мне говорили, и его ветхие половицы стонали под ее тяжелой стопой. Баба Зина охала. Дом охал вместе с ней, и спинка красного плюшевого дивана, с которого я наблюдала за танцем, отражала охи дома. Игла ходила по пластинке, музыка набирала скорость, и баба Зина, волнуясь плечами, быстрее поднимала и опускала ногу. Во второй ноге было варикозное расширение, и ее, стянутую эластичным бинтом, баба Зина вообще не отрывала от пола. Она танцевала по частям. Ни с одной ее частью я не смогла подружиться.

— Ох-ох-ох, — приседал дом.

— Дра-да-люда, дра-да-люда, — басила баба Зина, а потом у нее случалась отдышка.

Я же, сидя на диване, не могла понять — какая Люда? И я бы с удовольствием сделала из бабы Зины отрицательного персонажа, но она была незнакома с Петькой.