Забрать любовь - Пиколт Джоди

***

Я позвонила отцу из автомата в подземном переходе автобусной станции на Брэттл-сквер. Я позвонила за счет абонента. Слушая гудки в трубке, я смотрела на лысую старуху с вязанием в руках, расположившуюся на приземистой скамье неподалеку, и виолончелистку, которая вплела блестки в свои многочисленные тугие косички. Затем я попыталась прочитать граффити на дальней стене перехода, но тут отец снял трубку.

— Слушай, — сказала я, не дав ему и рта раскрыть, — я никогда не вернусь домой.

Я ожидала, что он начнет возражать или признается, как в отчаянии целых два дня обшаривал улицы Чикаго. Но отец лишь негромко присвистнул.

— Никогда не говори никогда, девочка, — ответил он. — Когда-нибудь эти слова к тебе вернутся.

Я стиснула трубку так, что пальцы побелели. Отец был единственным человеком, кому я была нужна, и, похоже, мое исчезновение его совсем не обеспокоило. Что с того, что я не оправдала его надежд? Неужели это заставило его забыть восемнадцать последних лет? Я ни за что не осмелилась бы уйти из дома, если бы в глубине души не была уверена в том, что он всегда будет меня ждать, а значит, истинное одиночество мне не грозит.

По моей спине пробежала дрожь. Что, если я и в нем ошиблась? Я молчала, не зная, что сказать.

— Может, ты все же скажешь, куда уехала? — спокойно продолжал отец. — Я знаю, что ты добралась до автостанции, но подробности твоих дальнейших странствий скрыты в тумане неизвестности.

— Как ты это узнал? — ахнула я.

Отец засмеялся, и этот звук окутал меня мягким и уютным покрывалом. Мне всегда казалось, что его смех относится к числу моих самых первых воспоминаний.

— Я тебя люблю, — ответил он. — Или ты во мне сомневалась?

— Я в Массачусетсе, — произнесла я, почувствовав себя значительно лучше. — Но больше я тебе ничего не скажу. — Виолончелистка взяла смычок и провела им по животу своего инструмента. — Насчет колледжа я пока ничего не знаю, — добавила я.

Отец вздохнул.

— Незачем было сбегать, — пробормотал он. — Ты могла обратиться ко мне. Всегда можно…

В этот момент мимо прогудел автобус, заглушив остаток фразы. Я не услышала последних слов отца, и это меня вполне устраивало. Это позволяло не признаваться себе в том, что я не хочу слышать, что говорит мне отец.

— Пейдж? — окликнул он.

Видимо, я пропустила какой-то вопрос.

— Папа, — сказала я, — ты обращался в полицию? Кто-нибудь знает?

— Никто ничего не знает, — ответил отец. — Я подумывал об этом, но мне казалось, что ты вот-вот откроешь дверь и войдешь в дом. Я надеялся на это. — Его голос звучал глухо и тускло. — Я не мог поверить в то, что ты действительно ушла.

— Ты тут ни при чем, — взмолилась я. — Ты должен знать, что дело не в тебе.

— Во мне, Пейдж. Иначе тебе незачем было бы уходить.

Я хотела сказать ему: «Нет, это неправда. Это не может быть правдой, потому что все эти годы ты твердил мне, что я не виновата в том, что она ушла. Это не может быть правдой, потому что мне было очень трудно с тобой расстаться». Но слова застряли у меня в горле. Я не смогла произнести ни слова, потому что по моим щекам потекли слезы. Я вытерла нос рукавом.

— Может быть, я когда-нибудь приеду, — выдавила я из себя.

Отец постучал пальцем по трубке. Он часто так делал, когда я была совсем маленькой, а он отправлялся торговать своими изобретениями. Телефонные провода доносили до меня этот тихий стук. «Ты слышала? — шептал он. — Это звук поцелуя, проникающего прямо в твое сердце».

Автобус из неведомых краев приближался ко мне из темного туннеля станции.

— Я чуть с ума не сошел от беспокойства, — признался отец.

Я наблюдала за тем, как колеса автобуса закрывают от меня ребристое кирпичное здание терминала. Я вспоминала хитроумные штучки, которые папа делал для того, чтобы меня позабавить. Вода из крана сбегала по водостоку и приводила в движение вентилятор, струя воздуха от которого воздействовала на лопасти моторчика, соединенные со шкивом, открывавшим коробку хлопьев и отмерявшим мой завтрак. Отец умел обратить себе на пользу любые неприятности или проблемы.

— Не волнуйся обо мне, — уверенно заявила я. — В конце концов, я твоя дочь.

— Ага, — протянул отец, — но, похоже, от матери ты тоже кое-что унаследовала.

***

После того как я проработала в «Мерси» две недели, Лайонел стал доверять мне ключи, и я часто закрывала закусочную на ночь. А когда наплыв посетителей ослабевал или пропадал вовсе, как, например, около трех часов дня, он усаживал меня за стойку и просил написать чей-нибудь портрет. Конечно же, я первым делом нарисовала тех, кто работал в мою смену, — Марвелу, Дорис и Лероя, после чего перешла к президенту, мэру и Мэрилин Монро. На некоторых портретах появились сюжеты, объяснить которые я была не в состоянии. К примеру, в глазах Марвелы отражался мужчина с потемневшим от страсти лицом, которого поглощало бушующее море. В изгибе шеи Дорис я нарисовала сотни кошек, причем каждая следующая все больше походила на человека, а у последней было лицо самой Дорис. Пышные очертания персиковых рук Мэрилин Монро, как ни странно, заключали в себе не ее многочисленных любовников, а холмы, покрытые колосящимися пшеничными полями и грустные глаза бигля. Посетители закусочной далеко не всегда замечали эти странные изображения — они были очень маленькими и ненавязчивыми. Но я продолжала рисовать, и, когда я заканчивала очередной портрет, Лайонел вывешивал его на стену над кассовым аппаратом. К тому времени, как рисунки заняли полстены, я наконец-то почувствовала себя своей.