След ангела - Рой Олег

Сейчас Левин отец плечом к плечу с Саньком, как на выставке, шел от фотографии к фотографии, сам смотрел на них с интересом, словно видел в первый раз, и с удовольствием комментировал:

— Это Закарпатье, Невицкий замок, — говорил он, показывая на живописные старинные развалины. — По легенде, в нем жила Злобная Дева, которая, чтобы не стареть, принимала ванны из крови невинных девушек… А вот водопад в Сартавале, на границе с Финляндией. Видел фильм «А зори здесь тихие»? Его на этом водопаде снимали. Лотосовые поля под Астраханью, в дельте Волги. Посмотри, какая красота! Ты небось и не знал, что у нас в России тоже лотосы есть, думал, только в Китае да в Индии?

Признаться, Санька вообще никогда о лотосах не думал.

— Ведь вы бы могли большие деньги на этом делать, — сказал он, чтобы поддержать разговор.

— Когда я фотографией занимался, никто еще о деньгах не думал. Снимали для души. Только девушкам любимым дарили, — он кивнул в сторону двери, за которой, видимо, наряжалась Левина мама.

— Ну, а сейчас?

— А сейчас я уже не снимаю. Теперь, когда появилась современная аппаратура, из фотографии выветрилось все, что делало ее искусством, интересным занятием. Раньше ведь как было? Выдержку и диафрагму приходилось вручную выставлять, экспонометром поработать, расстояние и освещенность на глаз определять. А с проявкой сколько возни было? В темноте, не дай бог, хоть лучик света попадет. Проявишь — и развешиваешь сушить на веревке, как белье… А нынче что? Клик-клик без всякой настройки, слил фото в компьютер и не знаешь, что с ними делать дальше. Все мастерство заменил фотошоп. Фотки — правильно их теперь называют. Разве вот это — фотки? — он указал на развешанные пейзажи. — Это фотоработы. За каждой — по нескольку сотен километров маршрута, по дню-два-три подходов, прицеливания… По две-три пленки, отснятые впустую… Мой отец говорил: «Если из сотни фотографий удались две или даже три — считай, что тебе крупно повезло». У меня вся стипендия уходила на пленку, бумагу, проявитель…

— А зачем вы тратили на них и время и деньги? — удивился Санек.

Рафаил Израилевич ответил сразу же. Тема эта у него была, без сомнения, давно обдуманной.

— Как бы тебе объяснить… Ни за чем. Для собственного удовольствия. Каждый человек что-нибудь делает ни за чем. Обязательно. Иначе он как бы и не человек. Дело просто в том, чтобы выбрать себе занятие для души. Я, например, фотографировал ни за чем. Другой кто-нибудь в те же годы за девушками бегал, тоже просто так, третий книги собирал. Собрал, скажем, целую библиотеку, так что она всю квартиру заняла. Собрал и спросил себя: зачем мне все эти книги? А ни за чем.

«А мой отец ни за чем водяру глушит», — пронзила вдруг Санька горькая мысль. Но вслух он ничего не сказал, только болезненно поморщился.

— Вот ты говоришь — деньги… — продолжал Рафаил Израилевич. — Поверишь ли, у меня никогда в жизни и мысли не было продавать свои работы. Ни тогда, ни сейчас. Я просто не хотел этого делать. Но когда кто-то искренне говорит: «Раф, какая хорошая фотография, как было бы здорово, если бы она висела у меня дома!» — я просто снимаю ее со стены и отдаю. Мне и в голову не приходит попросить за это какие-то деньги… Да, — вдруг рассмеялся он после некоторой паузы. — Такой уж я уродился. Вот Левка — другой, он в мать. С ранних лет зарабатывает на своих компьютерах, но это не мешает ему брать с родителей на карманные расходы или у родственников под праздники деньги в подарок клянчить. Левушка утверждает, что…

— Кто это меня тут всуе поминает? — перебил, появляясь из своей комнаты, Лева. Саню удивило то, что он, как и отец, был в костюме и при галстуке. У них в классе никто так не одевался, и в будни, и в праздники ходили в футболках или толстовках, в узких джинсах или (в зависимости от пристрастий и принадлежности к той или иной субкультуре), наоборот, в очень широких штанах, расклешенных книзу или с растянутым поясом, так, чтобы была видна резинка трусов. И уж точно блестящих модельных туфель, как у обоих Залмоксисов, никто не носил, все больше кеды или кроссовки.

— Ну, ты даешь! — только и сказал Санька.

Дверь спальни чуть приоткрылась, оттуда сразу потянуло тяжелым запахом приторно-сладких духов.

— Левушка, ты уже уходишь? — послышался из-за двери резкий высокий голос. — Смотри, долго не засиживайся и никого не провожай, возвращайся пораньше! Будешь выходить — позвони, и, как домой придешь, тоже сразу нам отзвони…

— Левушка, в гостях веди себя прилично, — передразнил ее муж, — девочек нехороших не провожай, а если пойдешь провожать, то подолгу с ними не целуйся — на улице полно хулиганов, они тебя за ушки оттаскают… — И он потянулся руками к сыну, чтобы показать, как хулиганы оттаскают его за уши.

Лева, не промолвив ни слова, движением самбиста отбросил руки отца и тут же вцепился ему в лацканы пиджака. Тот вывернулся и в ответ сграбастал его за плечи.

Санек удивился и даже немного испугался, увидев, что отец и сын борются, похоже, всерьез. Сопя, они топтались в тесной прихожей, стараясь приложить друг друга о стену. Закачались подвешенные на лесках пейзажи, что-то хрустнуло, что-то грохнулось на пол. Сашка прижался всем телом к обитой мягкой кожей двери, чувствуя себя, как человек, ненароком оказавшийся в клетке с расплясавшимися слонами. На шум из спальни выплыла Левина мама, тоже невысокая, очень полная и какая-то круглая сразу во всех местах. У других толстых женщин обычно что-то где-то выдается — у кого грудь, у кого попа, у кого живот, — а Софья Яковлевна была везде ровная, как шарик на массивных ножках.

Увидев, что происходит, она оглушительно закричала резким птичьим голосом:

— Да что ж вы такое делаете! Мерзавцы! А пуговицы! Пуговицы!

И, схватив платяную щетку на длинной ручке, принялась колошматить по плечам, по головам, по могучим спинам своих сына и мужа. Санек был вконец ошеломлен. Он только и мечтал приоткрыть дверь хоть на маленькую щелочку и выскользнуть из квартиры на лестницу.

К счастью, через несколько секунд все стихло. Ни щетка не сломалась, ни пуговицы не поотлетали, ни Санька не впечатали в дверь или в стену. Отец и сын поправили друг другу галстуки, пригладили перед зеркалом прически и как ни в чем не бывало вместе с Софьей Яковлевной и Саньком пошли к машине.

После школы время у Левы было расписано по минутам. Два раза в неделю он качался на тренажерах в фитнес-центре, два раза к нему приходила репетиторша по английскому. Кроме того, он еще и посещал занятия в еврейском молодежном клубе, и все это было только дополнением к основному и любимому занятию — компьютеру.

Чтобы как-то справиться с этой лавиной дел, Лева еще в восьмом классе изобрел целую науку — школологию. По крайней мере, так он сам говорил ребятам. Суть науки заключалась в том, чтобы точно предсказать, когда тебя вызовут на уроке по физике или, скажем, по биологии. Заранее подготовиться на «отлично», получить свою пятерку — и затем уже совершенно спокойно ничего не делать до следующей даты. Одноклассники слушали Льва с любопытством и ждали каких-то научных открытий, основанных на сложных математических разработках. А между тем суть этой своеобразной науки оказалась элементарной.

Лева завел файл в «Экселе», набил столбиком фамилии одноклассников и сделал страницы по отдельным предметам, проще говоря, создал собственную персональную копию классного журнала. И аккуратно проставлял в него, кого когда спросили и (на всякий случай) какую отметку поставили. Все очень просто. Но очень действенно. Любой из одноклассников мог при желании заглянуть в Левин файл (он был у него на инернет-странице в свободном доступе) и установить, что его спросили всего один раз, а кое-кого уже и по третьему, значит, надо быть наготове — скоро вызовут.

Сазонову и Белопольскому, как лучшим друзьям, Лев рассказал, что есть у него и другие открытия. Например, математичка, поставив двойку, обязательно спрашивала этого ученика снова на следующем же уроке или через урок — чтобы исправить отметку. Историк иногда ставил в классном журнале двойки карандашом, чтобы стереть их, подводя итоги четверти. Учительницы помоложе всегда начинали с того, что опрашивали учеников по алфавиту, и тем, чьи фамилии начинались на А, Б и В, приходилось туго. А Снежная Королева, преподававшая русский язык и литературу, была очень злопамятна и почти гарантированно вызывала к доске того, кто на предыдущем уроке во время объяснения темы плохо слушал, болтал или вертелся. Еще Лев открыл, что контрольные по разным предметам устраивались примерно раз в месяц, не в понедельник и не в пятницу, и день такого испытания легко было заранее вычислить. Лев догадался, что в школе действует правило — не больше одной контрольной в день. На вторую за день контрольную можно было напороться лишь в конце четверти.