Наш человек в Гаване - Грин Грэм

— Господи, неужели вы все это им сказали?

— Да. Я произнесла целую речь.

— И вы на самом деле так думаете?

— Не совсем. Они постарались разрушить нашу веру до основания, даже веру в безверие. Я уже не могу верить ни во что большее, чем мой дом, ни во что более абстрактное, чем человек.

— Любой человек?

Она быстро отошла от него, ничего не ответив, и он понял, что она договорилась до слез. Десять лет назад он бросился бы за ней, но вместе с возрастом приходит невеселая рассудительность. Он следил, как она уходит от него по этой уродливой гостиной, заставленной изжелта-зелеными стульями, и раздумывал: «Дорогой» — это просто манера разговаривать, между нами четырнадцать лет разницы, а главное, Милли, — нельзя совершать поступки, которые могут возмутить ребенка или подорвать его веру, даже если ты ее не разделяешь». Он догнал Беатрису у самой двери и сказал:

— Я прочитал о Джакарте во всех справочниках. Вам нельзя туда ехать. Это страшное место.

— У меня нет выбора. Я пыталась остаться в секретариате.

— Вам хотелось остаться?

— Мы могли бы иногда встречаться в ресторанчике на углу и ходить в кино.

— Какая унылая жизнь, — вы же сами так говорили.

— Но вы бы делили ее со мной.

— Я на четырнадцать лет старше вас, Беатриса.

— Наплевать мне на эти четырнадцать лет. Я знаю, что вас тревожит. Дело не в возрасте, а в Милли.

— Ей пора понять, что отец — тоже человек.

— Она как-то сказала, что мне нельзя вас любить.

— Нет, нужно. Я не могу любить вроде одностороннего движения транспорта.

— Вам нелегко будет ей признаться.

— Может, и вам через несколько лет нелегко будет со мной жить.

Она сказала:

— Дорогой вы мой, не надо об этом думать. Во второй раз вас не бросят.

Когда они целовались, вошла Милли, помогая тащить какой-то старушке большую корзину с рукоделием. Вид у нее был самый праведный; она, верно, решила временно посвятить себя добрым делам. Старушка заметила их первая и крепко вцепилась Милли в руку.

— Пойдем отсюда, детка, — сказала она. — Вот придумали, да еще у всех на виду!

— Ничего, — сказала Милли. — Это мой папа.

Звук ее голоса заставил их отодвинуться друг от друга.

Старушка спросила:

— А это ваша мама?

— Нет. Его секретарша.

— Отдайте мне мою корзинку, — с негодованием воскликнула старушка.

— Ну вот, — сказала Беатриса. — Дело сделано.

Уормолд пробормотал:

— Мне очень неприятно, Милли…

— Ах, ерунда, — заявила Милли, — пора ей узнать, что такое жизнь.

— Да я не о ней. Я знаю, что ты не можешь считать это настоящим браком…

— Я рада, что ты женишься. В Гаване я думала, что у вас просто роман. В конце концов разница тут небольшая, ведь вы оба люди женатые, но все же так приличнее. Папа, ты не знаешь, где здесь манеж?

— Кажется, в Найтсбридже, но сейчас он закрыт.

— Я просто хочу разузнать дорогу.

— Ты, правда, не огорчена?

— Язычники могут поступать, как им хочется, а вы ведь язычники. Счастливые! Я вернусь к обеду.

— Видите, — сказала Беатриса. — Вот все и обошлось.

— Да. Здорово я ее уломал, а? Кое на что я все-таки способен. Да, кстати, мои сведения о вражеских агентах их, наверно, обрадовали.

— Не очень. Понимаете, дорогой, лаборатория полтора часа занималась тем, что обрабатывала ваши марки одну за другой, отыскивая черное пятнышко. Если не ошибаюсь, его нашли на четыреста восемьдесят второй марке, но когда они попытались его увеличить, там ничего не оказалось. Вы либо взяли слишком большую выдержку, либо повернули микроскоп не тем концом…

— И они все же дают мне КБИ?

— Да.

— И службу?

— Сомневаюсь, чтобы вы долго на ней удержались.

— А я и не собираюсь. Беатриса, когда вам первый раз показалось?..

Она положила руку ему на плечо, и он стал покорно передвигать ногами в этом лесу изжелта-зеленых стульев; а она запела, чуть-чуть фальшивя, так, словно ей долго пришлось бежать, прежде чем она его догнала:

Почтенные люди живут вокруг,

Они все осмыслят, отмерят, взвесят,

Они утверждают, что круг — это круг,

И мое безрассудство их просто бесит.

Они твердят, что пень — это пень,

Что на небе луна, на дереве листья.

— А на что мы будем жить? — спросил Уормолд.

— Как-нибудь вдвоем перебьемся.

— Но нас ведь трое, — сказал Уормолд, и она поняла, что труднее всего им будет потому, что он недостаточно безрассуден.