Пражское кладбище - Эко Умберто

Ничего уже не вижу, и вдруг у меня наступает самое мучительное, невысказуемое и невыносимое ощущение за всю жизнь. Будто вся кровь из жил моих внезапно вырвалась, пульсируя, из всех отверстий, из напряженных до отказа членов, из носа, из ушей, из кончиков пальцев и даже из заднего прохода, на помощь, на помощь, вот тут-то я и понимаю, что есть смерть, от коей бежит любое живое создание, хотя и ищет ее, поскольку по противоприродному инстинкту хлопочет о размножении собственного семени…

Не могу больше писать. Я не вспоминаю, я вновь переживаю. А этот опыт непереносим. Желаю только одного — вновь утратить память…

Выныриваю из обморока. Передо мной опять Буллан. Он держит за руку Диану. Диана уже окутана плащом. У двери экипаж, говорит Буллан. Диану надо бы отвезти домой, она в изнеможении. Диана дрожит. Из уст ее излетает нечто невразумительное.

Буллан услужлив. Будто оправдывается. Да и впрямь ведь именно он втянул меня в эту омерзительную историю. Но когда я сказал ему, что он свободен и о Диане позабочусь я, он запротестовал. Настаивает, чтобы ехать ему с нами. Напоминает, что и он живет в Отее. Похоже, ревнует. Хочется побесить его. Говорю: а я не в Отей поеду. Я отвезу Диану к верным друзьям.

Буллан бледнеет. У него как будто отнимают добытую жертву. — Не имеет значения куда, — говорит Буллан. — Я поеду с вами. Диане явно требуется помощь.

В фиакре я, не подумав, говорю: на улицу Мэтра Альбера. Как будто непроизвольно решил, что теперь Диане настала пора исчезнуть из Отея. Буллан озадаченно смотрит, но молчит, садится в фиакр и берет Диану за руку.

В течение поездки все молчат. Мы входим ко мне. Я укладываю в кровать Диану. Беру ее за кисть, впервые обращаюсь к ней с тех пор, как все это между нами стряслось. Стряслось в совершеннейшем безмолвии. Я кричу на Диану: — Зачем, зачем?!

Буллан всунулся было, но я отшвырнул его к стенке, и он упал. Лишь тогда я заметил, до чего этот проклятый хил и немощен. Я в сравнении с ним совершенный Геркулес.

Диана извивается, плащ разъехался у нее на груди, мне ее телеса отвратительны, тороплюсь закрыть их чем попало, рука впутывается в цепь, это медальон, дергаю, разрыв, медальон у меня в руках, Диана борется за него, я отскакиваю в другой конец комнаты и приоткрываю крышку.

В золоте выбито изображение скрижалей Моисеевых и подпись по-еврейски. — Что это? — требую я ответа у Дианы. Та, почти бездыханная, замолкает на ложе. — Что означают эти знаки возле портрета твоей матери? — Мать моя… — лепечет та совершенно беззвучно, — еврейка… Верила в Адоная…

Вот оно что.

Мало того что я совокупился с женщиной, с отродьем дьяволовым, так еще и с еврейкой! У них же раса наследуется по матери. Значит, ежели семя мое оплодотворило ее нечистое чрево, мне, выходит, судится от рока породить на свет еврея? — У-у, со мной не пройдет! — взвываю я и накидываюсь на блудницу, жму ее горло, она барахтается, я усилил хватку, Буллан пришел в себя и борется со мною, снова отшвырнул его пинком в промежность, он потерял сознание, поник в углу, я снова на Диане (схожу с ума, воистину…), глаза ее потихоньку выкатываются из орбит, язык, раздутый, вываливается из распахнутого зева, она испускает сипение и окончательно мякнет. Я поднимаюсь и отряхиваюсь. Я понял, что я сделал. В углу стонет Буллан, быть может, я лишил его мужской способности. Не важно. Я хорохорюсь, ухмыляюсь. Что бы там ни было, отцом еврея я никогда не буду.

Стараюсь успокоиться. Говорю себе, что тело женщины нужно перенести в клоаку под нижним этажом. Там уже многолюднее, чем на вашем хваленом пражском кладбище, капитан. Но темно. Нужно же, чтобы кто-нибудь посветил. Весь коридор до вашей квартиры, по лестнице в магазин, через лаз в подпол. Не обойтись без Буллана. Вон он барахтается на полу и пучится на меня, как невменяемый. К тому же я понимал, что не годится отпускать свидетеля преступления. Я вспомнил пистолет, полученный от Батая, выдвинул ящик, наставил оружие на Буллана. Тот продолжает глядеть завороженно. — Сожалею, аббат, — произнес я. — Хотите спасти жизнь, помогите мне убрать это сладчайшее тело. — Да, да, — бормотал он, будто в любовном трансе. Похоже, что мертвая Диана с вываленным языком и вытаращенными глазами казалась ему не менее желанною, чем обнаженная Диана, удовлетворившая мною свое любострастие. И я тоже еле держался на ногах. Как во сне, я завернул ее в плащ, сунул Буллану в руки свечу, ухватил бездыханное тело за ноги и протащил по коридору до самой вашей квартиры, а затем по лестнице в магазин и оттуда в клоаку. На ступеньках труп с зловещим стуком ударялся головой. Наконец я уложил покойную подле останков Далла Пиккола (другого).

Буллан, казалось, сошел с ума. Он давился смехом. — Сколько тут трупов, — сказал он. — Похоже, предпочтительней проживать тут, нежели наверху, в том мире, где Гуайта поджидает меня… Не остаться ли мне с Дианою? — Извольте, аббат, — отвечал я. — Это соответствует моему желанию.

Я выхватил пистолет, выстрел пришелся ему в середину лба.

Буллан криво рухнул на ноги Дианы. Пришлось нагнуться и переложить его обок ее тела. Они легли рядышком, как любовники.

Ну, вот я и восстановил в ходе рассказа, вот я и раскопал в истерзанной памяти досконально все, что произошло со мной за минуту до того, как я утратил способность помнить.

Круг замкнулся. Теперь я знаю. Теперь, утром 18 апреля, в пасхальное воскресенье, я сумел реконструировать происшествия 21 марта. Это случилось ночью, в весеннее равноденствие, с тем, кто, как я думал, являлся аббатом Далла Пиккола…

Тот, кто за плечом Симонини читает эти записи Далла Пиккола, видит внезапно, как текст обрывается, рука не удерживает перо, пишется бессмысленная загогулина, тело пишущего сползает на пол, линия выходит за край страницы и испачкивает бледной чернильной кляксой зеленый бархат стола. Перевертывается лист — это уже пишет капитан Симонини. Он проснулся в одеянии священника, в парике Далла Пиккола, но ни минуты на этот раз не колеблясь в убеждении, что он — Симонини. Пробежал оставленные на столе, истерически заполнявшиеся неровным почерком страницы, последнее, что сумел оставить предполагаемый Далла Пиккола, и пока читал их — потел, сердце бешено стучало, и как раз там, где записка обрывалась, Симонини вспомнил вместе с ним (аббатом), что и он (Симонини) был, что они были, нет… постойте… он теряет сознание… они теряют. Обморок проходит. Туман рассеялся. Прояснилось. Это одно лицо — он и Далла Пиккола. То, что вчера вечером вспомнил Далла Пиккола, постепенно начинает припоминать и Симонини. Как в сутане Далла Пиккола (не того, с торчащими зубами, которого убил давно, а другого, возрожденного нарочно и эксплуатируемого много лет) получил ужасный опыт черной мессы. Что происходило потом? Кажется, Диана, царапаясь, сдернула с него накладные волосы. Чтоб удобнее тащить покойницу, он освободился и от рясы. После этого, не в состоянии мыслить, вернулся в свою квартиру на Мэтра Альбера и улегся спать, а проснулся утром 22 марта и не мог понять, куда же подевалась его одежда.

Телесное слияние с Дианой, открытие безобразного ее происхождения — слишком много ему пришлось пережить. Тою же ночью он утратил память, то есть ее утратили и Далла Пиккола и Симонини, после чего раздвоенные личности чередовались в течение месяца. Тот же недуг, что был у Дианы. Переход от одного состояния к другому через кризис, эпилептический припадок, бред. Безотчетно, всякий раз пробуждаясь в новом качестве и при этом думая, что это простое пробуждение от сна.

Терапия доктора Фройда помогла (даром что доктор знать не знал, помогает ли его система или нет). Рассказывая «второму себе» эпизоды, с мучением добываемые, как во сне, из оцепенения памяти, Симонини дошел до переломной точки, до травматического эпизода, забросившего его в амнезию, расщепившего его на пару двойников, каждый из которых помнил только половину общего прошлого, и тогда он и «второй он» смогли заново скомпоновать личность воедино, хотя каждый двойник как мог старался утаить от другого кошмарную, невоспоминаемую причину наступившего забытья.

Легко представляем себе, до чего Симонини изнемог от воспоминаний. Чтоб увериться, что он действительно восстанавливается для новой жизни, он закрыл дневник и вознамерился выйти в мир, навстречу встречам, теперь уже не пугавшим, потому что он знал, кто он. Нужно было позаботиться и о питании. Но для начала, поразмыслив, он решил отказать себе в чревоугодии. Чувства его еще недавно подверглись тяжелым нагрузкам. Как отшельник из «Фиваиды», он начнет с чего-то вроде епитимьи. То есть посетит «Фликото». На тринадцать су поест, как положено, неважнецки.