Смятая постель - Саган Франсуаза

– Знаешь, – сказала она, пригладив ему волосы, – сегодня утром я прочитала твою пьесу, пока ты спал…

Эдуар дернулся, будто ожидая удара, и Беатрис поспешно добавила:

– Она замечательная, просто замечательная! Ты большой писатель, Эдуар.

Он поднял глаза, встретился взглядом с Беатрис и понял, что она говорит искренне. На глаза у него навернулись слезы – от усталости и ощущения победы. И одновременно с Эдуаром поняла и Беатрис: что бы ни говорил Эдуар, что бы ни думал, для него важно только ее мнение, мнение импульсивной, жестокой Беатрис. Он любил ее. Этот сложный, нежный темноволосый ребенок, этот ранимый, талантливый, полный тайн мужчина, это ничтожное животное, ненасытное и ревнивое, принадлежало ей. Она наклонилась к нему и прижалась лицом к его щеке, чувствуя, что его слезы мешаются с ее слезами, как в самых плохих романах. Они молча плакали вместе. И когда февральское солнце, бледное, забытое, неуместное, заглянуло в спальню и осветило их, Беатрис почти поверила в бога, в человеческий род и в непогрешимую логику совершающегося на земле.

Эдуар тоже открыл глаза, наслаждаясь ароматом духов Беатрис, близостью ее шелковистой кожи и волшебных лучей солнца. Ведь это для нее он написал свою пьесу, для нее создал Фредерика, поручив ему говорить с Беатрис от своего имени. Но говорить исподволь. Даже в самих отличиях ситуаций, возраста, характеров и стремлений своих героев от их собственных – во всем этом было уважение к Беатрис. В этой пьесе никто не был похож на Беатрис, ни одной своей чертой не походила она на героиню. Эдуар хотел понравиться ей только своим писательским мастерством и только своим преклонением перед красотой, и только одна Беатрис могла оценить всю жесткость подобного решения, оценить ту возвышенную и почти безумную одержимость, благодаря которой он поставил себе такую цель. Он всегда надеялся, что она поймет его, и никогда в это не верил. И вот, видя ее слезы, ее глаза, слыша ее голос, он словно бы окаменел от счастья: Беатрис любила его, она его понимала, восхищалась им, и он обрел уверенность – в ней, в себе самом и даже во всех будущих Никола… Их объединили счастливые слезы, которые они пролили вместе, после множества других, в одиночку, так Беатрис плакала о Жолье, а он столько раз и столько ночей о ней… Они заставляли друг друга страдать и страдали от этого сами, и могли сказать друг другу спустя год: «Я люблю тебя» – с тем же священным трепетом. И когда он сказал ей это, она только испуганно ответила: «Я тоже». В тот же миг нежданное солнце ушло из комнаты, скользнув по ковру, и они увидели, как оно помедлило на пороге, насмешливое, театральное, словно бы само смеясь своей такой короткой шутке.

– Жона мог бы сыграть твоего героя, – сказала Беатрис, – а Зельда сыграла бы женскую роль, как тебе кажется?

– Как ни странно, – сказал Эдуар, – с самого начала я думал как раз о них.

– Они сыграют потрясающе, – сказала Беатрис.

Они взглянули друг на друга, и им показалось, что они заключили новый союз благодаря своей взаимной и наконец открывшейся любви к театру со всеми его прелестями: запахом свежего дерева, потемками зала для репетиций, согласным звучанием голосов, очарованием неосторожного взгляда, страхом, случайностями…

– А ты? – спросил Эдуар. – Ты будешь когда-нибудь играть в моей пьесе?

– Если ты увидишь меня в ней, – ответила она, – конечно, буду. Но… (Она вдруг замолчала и выпрямилась…) Но, когда ты разберешь меня по косточкам и представишь публике как такую вот женщину, это будет означать, что ты меня больше не любишь.

Эдуар улыбнулся:

– А разве не пишут для тех, кого любят?

– Пишут, – сказала Беатрис, – но для того, чтобы им нравиться. Описывают не любимых, а самих себя, глядящихся в их глаза. Ты, например, – это Фредерик…

«То же самое мне говорил Жолье, – вдруг подумал Эдуар. – Мы любим не другого, а собственную любовь. В театре, конечно…» – мысленно добавил он.

Она прижалась к нему и поцеловала в небритую щеку.

– Мы похожи на непристойную гравюру, – сказала она, – ты в пиджаке, а я в белье… Ты похож на проходимца, – сказала она, и голос ее изменился – он всегда был таким, когда ей хотелось любви.

Эдуар откликнулся на него и крепко прижал ее к себе. «Он ведет себя как солдафон», – подумала Беатрис, развеселившись и удивившись его неожиданной грубости после таких нежных слов. Но ей нравились солдафоны, особенно этот. И когда она выкрикнула: «Эдуар», перед тем как утонуть в наслаждении, она подумала, что всю жизнь она будет произносить это имя, и ничье другое.