«Империя!», или Крутые подступы к Гарбадейлу - Бэнкс Иэн

По большому счету, все родственники, кроме Джеймса и Клары, держались как ни в чем не бывало. Возможно, ту историю просто замалчивали, как правительство замалчивает неудобные факты. Положа руку на сердце, он считал, что так проще для всех, в том числе и для него.

Не надо было надуваться лимонадом — пузырь уже лопается.

Задницей он случайно задевает спинку стула, от которого отделен занавеской.

— Ой, кто это там? — вскидывается бабушка Уин. — Там кто-то есть! — доносится до него ее крик.

Он выходит из-за шторы.

— Привет, ба, — говорит он, заливаясь краской.

— Олбан! — радостно восклицает бабушка Уин, протягивая ему руку.

На ней костюм лилового цвета и широкополая шляпа в тон. Собравшаяся вокруг нее стайка родственников приветственно кивает.

— Позвольте узнать, юноша, чем вы там занимались? — спрашивает бабушка Уин, поймав его за руку. — Смыться хотите? А? Планируете побег?

— Нет, я просто…

— Как жизнь, молодой человек? Прекрасно выглядишь. Элегантный костюм. Говорят, ты засел за учебу? Наслышана о твоих академических успехах.

— Все хорошо, — отвечает он, не зная точно, что сказать и стоит ли вообще отрывать рот.

— Рада слышать, Олбан, — говорит бабушка Уин и похлопывает его по руке, которую не отпускает. — Гляжу я на тебя — ты разобьешь не одно сердце, прежде чем остепенишься. Ведь так, Лорен?

— Точно, — поддакивает тетя Лорен, закуривая сигарету.

— О Лорен, умоляю, — тянет бабушка Уин со скорбной улыбкой.

— Прости, — отвечает тетя Лорен. — Забыла. — Она тушит сигарету в маленькой круглой пепельнице, которую носит в ридикюле.

— Олбан, голубчик мой, — говорит бабушка Уин, — надеюсь, ты потанцуешь сегодня со своей старенькой бабушкой? Это ведь тебя не затруднит, а?

Потанцевать? С ней? Она что, рехнулась?

— Конечно, ба, — говорит он вслух.

— Фабиол куда-то запропастился. Будь другом, принеси мне бокал шампанского.

— Конечно, ба.

— Ты такой милый! Пожалуйста, зови меня Уин.

— Хорошо, Уин.

— Ты просто ангел.

Хотя у женщин туфли на высоких каблуках, он оказывается выше большинства своих родственниц, с которыми приходится танцевать после ужина.

Бабушка Уин твердо намерена танцевать. Она переоделась — теперь на ней легкое красное платье. От нее пахнет лилиями. Ее глаза упираются ему в подбородок.

— Нет, серьезно, как твои дела, Олбан? — спрашивает она.

— Серьезно, Уин?

— Ты меня понимаешь.

— Дела, — начинает он, — хорошо.

— Преодолел свою маленькую слабость?

До него не сразу доходит, к чему она клонит. Маленькую слабость? Он чувствует, что наступил старой карге на ногу. От смущения прикусил язык. Начни он говорить вслух о Софи, а тем более с бабкой Уин, из глаз, того и гляди, хлынут слезы.

— Олбан, солнышко, — шепчет ему Уин во время танца, — ты пойми: ради семьи я в лепешку расшибусь. Для себя, даже для Берта, палец о палец не ударю. Все для семьи. Такова цель моей жизни. В наши дни это, наверное, звучит старомодно, но так уж я устроена. Ты, верно, сердишься на меня за то, что случилось в Лидкомбе, но — так и быть, скажу тебе напрямик — все было сделано для твоего же блага. Можешь ты это понять? Ты ведь уже взрослый, правда?

Они смотрят друг другу в глаза. Она выглядит маленькой и хрупкой, но ему кажется, что он ведет в танце охотничий нож, укутанный в кружева. Его затрясло.

— Тебе, наверное, претят такие слова, — продолжает она, глядя через его плечо. — Но не переживай. Я тебя понимаю, сама терпеть не могла, когда мне говорили подобные вещи. Кому приятно такое слушать? А еще хуже, когда это правда, когда и в самом деле все было для твоего же собственного блага. Иногда просто нет выбора: надо довериться старшим, и все тут. — Танец продолжается, он молит Бога, чтобы оркестр наконец заткнулся. — Стало быть, жизнь прекрасна, да, Олбан?

Что за бред? Какая может быть жизнь без Софи, если даже нельзя дознаться, где она сейчас?

— У меня все будет хорошо, Уин, — отвечает он.

— Так, значит, преодолел? — спрашивает она совсем тихо.

— У меня все будет отлично, поверь мне, — говорит он.

А сам думает: у меня все будет отлично, когда я найду Софи, а уж когда мы с ней будем вместе и уже навсегда — вот тогда жизнь будет прекрасна. Больше ему нечего сказать: он не собирается отрекаться от Софи, отрицать свою любовь или просто откровенно лгать.