Лавра - Чижова Елена

«Теперь, после исповеди, ты должна причаститься», – словно расслышав, отец Глеб приказал твердым голосом, как будто речь шла о том, чтобы куда-то вступить. «Да», – я ответила тихо. Помимо воли мои губы сложились в покаянную гримаску. Обернувшись от двери, как оборачивалась Лилька, я обещала прийти к причастию завтра же – в храм. Обещала, зная, что не исполню.

Утром отец Глеб ушел первым. Муж проснулся поздно – я дождалась. Не упомянув об исповеди, я передала ночной разговор – во всех подробностях. Не особенно выбирая слова, я высказалась в том смысле, что отец Глеб – сущий мракобес, то, о чем он говорил, – ни в какие ворота, какая-то тайная организация: «Неужто всерьез? Это же – стыд. С такими взглядами нужно сидеть в берлоге и не высовываться, а может быть, он действительно в Союзе русского народа, и не он один, тогда вообще при чем здесь экуменизм?»

«Экуменизм действительно ни при чем, где Ерема, где Фома, – он поморщился заметно. – И вообще, какое тебе дело до его личных взглядов? Священник – не комиссар. Что бы он ни высказывал лично, главное – на нем благодать». Мучаясь и дергая щекой, муж говорил о том, что частные представления отца Глеба – это еще не точка зрения церкви, не хватало рядить в ризы Союза всех священников; сняв облачение, на кухне, каждый из них – частное лицо, вполне может заблуждаться и разделять самые дурацкие предубеждения.

«Даже антисемитские? Как ты думаешь, – я вспомнила о развенчанной таблице, – эти предубеждения среди вас разделяют многие?» Спрашивая, я думала о рядовых священниках, к которым, случись что, пойдут случайные люди. Уходя от прямого ответа, муж сказал, что общую политику церкви определяют иерархи. Конечно, здесь тоже идет своя борьба, но пока решающие посты занимают такие люди, как Никодим и Николай, экуменическому движению и диалогу церквей, в сущности, ничего не грозит. «Значит, если их отстранят?..» – «Перестань! Кто их отстранит? Да и вообще не все так гладко, как представляет себе твой Глеб, черт бы его побрал!»

Не скрывая раздражения, муж сослался на давнюю историю с иеромонахом Илиодором. Этот знаменитый в дореволюционное время иеромонах-черносотенец, антисемит и видный деятель Союза русского народа, особо приближенный к Распутину, ухитрился – уже после революции – стать ярым революционером и обновленцем. «Представь, явился в Царицын и объявил себя патриархом всея Руси и главой новой церкви, возносил славословия “красным славным орлам, выклевавшим глаза самодержавию”, – муж засмеялся, – в общем, если следовать твоему отцу Глебу, стал форменным членом этой, как ее, всесильной и тайной организации». – «Ну и что?» – я спросила, не улавливая связи. «А то, что церковь от него отложилась и квалифицировала его деятельность как “илиодоровщину” и “царицынский раскол”». – «Значит, пока он дурил с Распутиным, антисемитствовал и членствовал в Союзе, это вроде бы еще и нормально… Но стоило ему…» – «Да ладно тебе! Ты всегда все вывернешь… Речь не об этом». Окончательно расстроенный, муж отправился в ванную.

Выйдя и успокоившись, он принялся рассуждать о том, что, в сущности, во взглядах отца Глеба нет ничего особенного. Если не впадать в крайности, в каком-то смысле у него много достойных предшественников, вот, например, Василий Розанов. Стесняясь, словно повторял чужие слова, муж рассуждал о традиционном противостоянии славянофилов и западников. «Кстати, в реальной истории между этими двумя направлениями не существовало непроницаемой стены. Тот же Розанов… А впрочем, – он засмеялся, возвращая себе свободу, – о чем я говорю! Действительно, дурит Глеб».

К причастию я не пошла. Вечером они вернулись вдвоем, и, обсуждая текущие академическое дела, отец Глеб не напоминал о моем вчерашнем обещании, видимо, признавал исповедь и причастие моим частным делом, в котором он, исполненный таинственной благодати, был избранным, но ничтожным, почти что безгласным посредником. Они говорили о близящейся Пасхе, о том, что владыка Николай задумал неслыханное: на Великий четверг совершить омовение ног – всем сослужащим. Заметив мое удивление, муж пояснил, что обычно этого не делают, но владыка, вообще склонный к некоторым нововведениям, собирается повелеть в алтарь тазик, воду и полотенце и, рассадив сослужащих в рядок, натурально обмыть им ноги – в память о том, как Христос, собравший учеников на Тайную вечерю, омыл им ноги, кстати, в согласии с давней иудейской традицией. Об этой традиции, которую ранние христиане переняли у евреев, муж сообщил с нажимом.