Почетный консул - Грин Грэм

Они ехали так быстро, что могли привлечь к себе внимание. Пларр спросил:

– А вы не боитесь полицейских патрулей?

– Леон все их засек. Он изучал их маршруты целый месяц.

– Но сегодня ведь не совсем обычный день.

– Машину посла найдут в верховьях Параны. Они будут обыскивать каждый дом на берегу и предупредят тех, в Энкарнасьоне, по ту сторону реки. Поставят заслоны на дороге в Росарио. Поэтому патрулей здесь осталось меньше. Им нужны люди в других местах. А тут они, скорее всего, не будут его искать, ведь губернатор ждет его дома, чтобы везти в аэропорт.

– Надеюсь, все это так.

Когда машина, накренясь, сворачивала за угол, доктор Пларр невольно поднял глаза и увидел на тротуаре шезлонг, в котором восседала тучная пожилая женщина; он ее узнал, равно как и маленькую открытую дверь у нее за спиной, – женщину звали сеньорой Санчес, и она никогда не ложилась спать, пока не уходил последний клиент. Это была самая богатая женщина в городе – так по крайней мере здесь считали.

Доктор Пларр спросил:

– Как прошел обед у губернатора? Сколько пришлось ждать?

Он представил себе, какая там царит растерянность. Ведь нельзя же обзвонить по телефону все развалины?

– Не знаю.

– Но кого-то вы же оставили для наблюдения?

– У нас и так было дел невпроворот.

Опять любительщина; доктор Пларр подумал, что Сааведра придумал бы сюжет получше. Изобретательности, не в пример machismo, явно недоставало.

– Я слышал шум мотора. Это был самолет посла?

– Если посла, то назад он полетел пустой.

– Кажется, вы не очень-то осведомлены, – сказал доктор Пларр. – А кто же ранен?

Автомобиль резко затормозил на краю проселка.

– Здесь мы выходим, – сказал Акуино.

Когда Пларр вышел, он услышал, как машина, дав задний ход, проехала несколько метров. Он постоял, вглядываясь в темноту, пока не увидел при свете звезд, куда его привезли. Это была часть бидонвиля [поселок, построенный бедняками из случайных материалов], тянувшегося между излучиной реки и городом. Проселок был ненамного уже городской улицы, и он едва разглядел хижину из старых бензиновых баков, обмазанных глиной, спрятавшуюся за деревьями авокадо. Когда глаза его привыкли к темноте, Пларр сумел различить и другие хижины, притаившиеся между деревьями, словно бойцы в засаде. Акуино повел его вперед. Ноги доктора тонули в грязи выше щиколотки. Даже «джипу» быстро здесь не пройти. Если полиция устроит облаву, об этом станет известно заранее. Может быть, любители все же что-то соображают.

– Он тут? – спросил Пларр у Акуино.

– Кто?

– О господи, ведь тут на деревьях нет микрофонов. Да конечно, посол!

– Он-то здесь! Но после укола так и не очнулся.

Они старались продвигаться по немощеному проселку как можно быстрее и миновали несколько темных хижин. Стояла неправдоподобная тишина – даже детского плача не было слышно. Доктор Пларр остановился перевести дух.

– Здешние люди должны были слышать вашу машину, – прошептал он.

– Они ничего не скажут. Думают, что мы контрабандисты. И как вы знаете, они не очень-то благоволят к полиции.

Диего свернул в сторону на тропинку, где грязь была еще более топкой. Дождь не шел уже два дня, но в этом квартале бедноты грязь не просыхала, пока не наступит настоящая засуха. У воды не было стока, однако доктор Пларр знал, что жителям приходится тащиться чуть не милю до крана с питьевой водой. У детей – а он лечил тут многих детей – животы были вздуты от недостатка белков в пище. Вероятно, он много раз ходил по этой тропинке, но как ее отличить от других? – когда он посещал здешних больных, ему всегда нужен был провожатый. Пларру почему-то вспомнилось «Сердце-молчальник». Драться с ножом в руке за свою честь из-за женщины было из другой, до смешного допотопной жизни, которая если и существовала теперь, то лишь в романтическом воображении таких, как Сааведра. Понятия чести нет у голодных. Их удел нечто более серьезное – битва за существование.

– Это ты, Эдуардо? – спросил чей-то голос.

– Да, а это ты, Леон?

Кто-то поднял свечу, чтобы он не споткнулся о порог. Дверь за ним поспешно закрыли.

При свете свечи он увидел человека, которого все еще звали отцом Ривасом. В тенниске и джинсах Леон выглядел таким же худым подростком, какого он знал в стране по ту сторону границы. Карие глаза были чересчур велики для его лица, большие оттопыренные уши придавали ему сходство с маленькой дворняжкой, которые стаями бродят по barrio popular [квартал, околоток бедноты (исп.)]. В глазах светилась все та же мягкая преданность, а торчащие уши подчеркивали беззащитность. Несмотря на годы, его можно было принять за робкого семинариста.