Stop-кадр! - Макьюэн Иэн

3

Песня кончилась, и по всему бару зазвучали голоса – поначалу негромко, приятным нестройным шумом и легким шелестом гласных и согласных чуждого языка; отрывистые замечания вызвали в ответ отдельные слова или одобрительные возгласы; затем – паузы, нерегулярные и контрапунктные, вслед за ними – более многословные замечания на повышенных тонах и, в свою очередь, более замысловатые ответы. Не прошло и минуты, как уже были в разгаре многочисленные, явно напряженные дискуссии – казалось, кто-то распределил разнообразные спорные вопросы и составил группы из достойных друг друга противников. Включи кто-нибудь в тот момент музыкальный автомат, его не услышал бы ни один человек.

Роберт, не сводивший глаз со стакана на столе, который он сжимал обеими руками, казалось, сдерживает дыхание, отчего Колину и Мэри, внимательно наблюдавшим за ним, стало трудно дышать. В баре он выглядел старше, чем на улице. При неровном электрическом освещении стали видны морщины, покрывавшие его лицо почти геометрическим сетчатым узором. Две, протянувшиеся от носа к уголкам рта, образовывали почти правильный треугольник. Лоб избороздили параллельные морщины, а чуть ниже, у переносицы, точно под прямым углом к ним располагалась одна глубокая складка. Роберт медленно кивнул самому себе, выдохнул, и его могучие плечи ссутулились. Мэри с Колином подались вперед, чтобы уловить первые слова его рассказа.

– Мой отец всю жизнь прослужил дипломатом, и много-много лет мы жили в Лондоне, в Найтсбридже. Но я был ленивым мальчиком… – Роберт улыбнулся… – и мой английский до сих пор далек от совершенства.

Он помолчал, как бы ожидая возражений.

– Отец был высоким мужчиной. Я был его младшим ребенком и единственным сыном. Когда отец садился, он сидел вот так. – Роберт выпрямился, приняв прежнюю напряженную позу, и ровно, как по линейке, положил руки на колени. – Всю жизнь отец носил усы, вот такие… – Указательным и большим пальцами Роберт отмерил у себя под носом около дюйма в ширину. – И когда они начали седеть, он стал маленькой щеткой красить их черной краской, какой дамы подводят ресницы. Тушью. Все его боялись. Мать, мои четыре сестры, даже посол – и тот боялся моего отца. Когда он хмурился, никто не смел заговорить. За обеденным столом нельзя было даже слова сказать, позволялось лишь отвечать, если к тебе обратился отец.

Роберт начал повышать голос, пытаясь перекричать назойливый шум, поднявшийся вокруг.

– Каждый вечер, даже если предстоял прием и маме надо было переодеваться, нам приходилось тихо сидеть, выпрямив спины, и слушать, как отец читает вслух. Каждое утро он вставал в шесть часов и шел в ванную бриться. Пока он не заканчивал, никому не разрешалось подниматься с постели. В детстве я всегда вставал вторым и спешил в ванную, чтобы почувствовать запах отца. Прошу прощения, пахло от него ужасно, но аромат мыла для бритья и одеколона перешибал этот запах. И теперь запах одеколона всегда напоминает мне об отце.

Я был его любимцем, предметом его страсти. Помню – возможно, такое случалось много раз, – моим старшим сестрам, Еве и Марии, было четырнадцать и пятнадцать лет. Все обедали, и они о чем-то его просили: «Пожалуйста, папа. Ну пожалуйста!» А у него был один ответ на все: нет! Им нельзя поехать на школьную экскурсию, потому что там будут мальчики. Им не разрешается перестать носить белые носки. Нельзя пойти в театр на дневной спектакль, если с ними не пойдет мама. Нельзя пригласить подругу погостить, потому что она плохо на них влияет и не ходит в церковь. Потом отец встал вдруг позади моего стула – там, где я сидел, рядом с мамой, – и очень громко засмеялся. Он взял салфетку у меня с колен и повесил ее мне на грудь, сунув краешек под рубашку. «Смотрите! – сказал он. – Вот будущий глава семьи. Вы не должны забывать, что надо заслужить благосклонность Роберта!» Потом отец заставил меня уладить споры, а его рука все времялежала у меня вот здесь, и он сжимал мне шею пальцами. Отец говорил: «Роберт, можно девочкам носить такие шелковые чулки, как у их мамы?» А я, десятилетний мальчик, очень громко отвечал: «Нет, папа». – «Можно ли пойти в театр без мамы?» – «Конечно, нельзя, папа». – «Роберт, можно им пригласить подругу погостить?» – «Ни в коем случае, папа!»

Я отвечал с гордостью, не понимая, что отец использует меня в своих интересах. Возможно, это было лишь однажды. Но мне кажется, такое могло происходить каждый вечер моего детства. Потом отец возвращался на свое место во главе стола и делал вид, будто очень огорчен: «Простите, Ева, Мария, я уже хотел было пересмотреть свое решение, но вот Роберт говорит, что ничего подобного допускать нельзя». При этом он смеялся, да и я обычно тоже начинал смеяться. Я верил всему, каждому слову. Я смеялся до тех пор, пока мама, положив мне руку на плечо, не говорила: «Уймись сейчас же, Роберт!»