Крайний - Хемлин Маргарита

Мы не вели долгих бесед, все понимали без звука.

Самуил Наумович ходил по людям и восстанавливал из ничего старую мебелишку. Клеил фанеровку — тогда на буфетах и комодах без дела и с делом лепилось много фанеровки, а то и с ноля склеивал-сбивал столы, стулья, шифоньеры и прочее. Сам варил клей — запах шел страшенный. Хвастался, что ни у кого в Чернигове такого клея нет. Возможно, это была чистая правда, потому что заказов было всегда много, и Самуил Наумович даже пытался приохотить к своему ремеслу меня. Несколько раз я участвовал, но вскоре наотрез отказался. Меня привлекала красота человеческая, а не деревянная. Парикмахер не шел ни в какое сравнение со столяром, хоть и первоклассным.

Я объяснял:

— Я работаю с головой, с самым сокровенным местом человека. А вы, уважаемый Самуил Наумович, имеете дело с неживыми предметами обстановки. Разница есть.

Самуил Наумович сопротивлялся:

— В голове только мысли, и ничего больше. А в табуретке, в столе, в шкафу, на этажерке проходит вся жизнь. Ты про красоту, а я про силу, прочность вещей. Вещь ценится прочностью, а не красотой твоей дурной.

— Красота — не дурная, если к ней подходить с умом и контролировать по длине и пышности. В этом секрет. Если б вы были краснодеревщик, я бы поучился. А так — щепку к щепке лепить — мне интереса нет.

И потому я испытал особенную радость, когда начался успех моего закрепителя для волос. В противовес клею Самуила Наумовича.

Зинаида Ивановна вязала рукавицы и платки на продажу.

Она как-то заметила, что собачья шерсть самая целебная при ревматизме и что из нее хорошо вязать. Только сначала требуется мыть, прясть, и так и дальше. И что, может, попробовать с нашим Букетом. Я согласился. Но когда мы примерились, оказалось, что с него и клок не соберешь. То сеченая, то колтунами, то на шерсть не похожая, а больше на сухой чертополох.

Возникает закономерный вопрос.

До Остра от Чернигова ехать на попутках часа два. Кроме того, в навигацию идет по воде пароход. Ну, съезди, спроси людей, поговори, после огромного послевоенного перемещения кто-нибудь что-нибудь, может, и слышал про родителей. Фамилия ж нечастая.

Но я не мог.

Не мог.

И этим все сказано. А что не сказано, то и не надо.

Когда в 47-м году 9 мая отменили как выходной и сняли наградные — по просьбам фронтовиков — я про себя решил: баста, пора про войну забыть. Не говоря уже про победу над Японией. Тоже ж выходной убрали.

Надо жить без оглядки на прошлое. С прошлым — это не жизнь, а мука. И указы Президиума Верховного Совета тому порукой.

И вот однажды открылась дверь и в парикмахерскую вошел Субботин Валерий Иванович. Мой младший лейтенант. Я его сразу узнал. А он смотрел на меня несколько минут и только потом показал мне в сердце пальцем.

И сказал:

— Василь. Зайченко. Живой!

Мы обнялись и расцеловались. Я постриг Субботина модельно и за свой счет побрызгал одеколоном. Волосы у него густые и волной. Как сейчас помню. И мягкие-мягкие.

— Вот, — говорю, — есть мнение, что мягкий волос — признак слабого характера. А про вас такого никто не заподозрит. У вас напротив.

Он голову поднял — я как раз линию шеи ему ровнял опасной бритвой, я машинкой никогда по шее не работал, машинка руки не чувствует. Только бритвой. Меня Рувим твердо наставлял.

Субботин голову, значит, поднял, я аж отпрыгнул, чтоб не поранить его.

И говорит, глядя в зеркало:

— Ой, Василек, Василек, примета твоя верная. И я ее не нарушил. Ну давай, заканчивай свое дело.

И просидел грустный до самого последнего волоска. От бритья отказался.

— Мало тебе, что ты в женском зале меня обрабатываешь, так еще и бриться тут. Нарушение на нарушении сплошное. Дисциплины у тебя нет. Сейчас какая-нибудь фифа залетит перманент делать — а ты бритвой махаешь. Убежит. А тебе строгий выговор.

Выговора я не боялся. А чего боялся — затрудняюсь определить. Страха как такового не испытывал. Но опасался.

Была зима. Я проводил Субботина до самой двери. Хотел покурить с ним на улице, перекинуться хоть парой задушевных слов. Но ветер задувал со всех сторон, и градусов тридцать мороза.

Субботин меня рукой обратно в дверь запихнул без рассуждений:

— Успеем еще, наговоримся!

Я его взамен пригласил вечером к Школьниковым.

Отпросился, чтобы купить того-сего к столу.

Спешу, одеваюсь кое-как наотмашь.

А мастера мне удивленно замечают:

— Что он тебя Василем звал, а ты и не перечил?

Я отвечать не завелся — для быстроты, только буркнул, что то дела партизанские, прошедшие.

В спину мне посмеялись. Но я привык и внимания не обратил.

А дома меня поджидал не праздник. Ушел из жизни мой дружок Букет. Собирался-собирался, и собрался.

Я прибежал с работы, сеткой размахиваю.

Кричу от калитки:

— Зинаида Ивановна, топите печку, готовить будем! Я того купил, я сего купил, я вина красного достал, и чая, и халву, — и по сложившейся привычке одним глазком заглянул в будку, поприветствовать Букета.

А его в будке и нет. Сердце мое ёкнуло. Побежал за дом — там полоска неширокая, между стеной и забором, летом в лопухах, зимой мягким белым снегом прикрытая — любимое место Букета. Он там. Занесенный, запорошенный. Снежинка на каждой шерстинке. Переливается и блестит. И глаза его собачьи открытые навстречу небу.

Я сетку с продуктами бросил. И неудачно. Бутылка разбилась об заборную доску, заледенелую аж до железной крепости, вино полилось красной рекой. И хлеб вывалился, и курица, и яйца светло-коричневые побились, и газетный кулек с халвой порвался, и через ячейки нитяные выглядывал на снег.

Посидел я над Букетом. Закрыл его глаза.

Продукты, какие можно, собрал и двинулся в хату — сообщить две вести. Одну печальную, другую радостную.

Зинаида Ивановна приготовила хороший ужин.

Самуил Наумович предварительно расспросил меня про Субботина. Я рассказал, не утаив ни крошки.

Самуил Наумович заключил:

— Значит, ты его совсем не знаешь. Тем более столько лет прошло. И война, и после войны четыре года. И так просто зовешь человека в гости. А он, выходит, в плену был. И живой остался. И одет хорошо, говоришь. И упитанный. Безответственно поступаешь, Нисл. Ты подозрительного человека тащишь в дом, и не в свой дом, отметь себе на носу. Мы тебя приютили. Мы тебя любим, как родного. А ты вот как делаешь.

Я растерялся.

За меня вступилась Зинаида Ивановна.

— Сема, не говори глупостей. Ну, придет человек, ну, покушает. Нисл на свои деньги купил угощение. Мало ли кто к кому приходит. Сейчас темно, фонари не горят, никто и не увидит. А тем более у Нисла сегодня состоялось большое горе. Умер Букет. Ты хоть из уважения к горю помолчи лишнее, не трепи языком свои придумки.

Самуил Наумович стукнул кулаком по столу.

А он хоть и худющий был, но стукнуть умел:

— Вот этим самым кулаком припечатываю, чтоб гостя своего ты спровадил на подходе. В хату не пускал. У меня нервов почти не осталось, чтоб их тратить на что попало. Ты распоряжаешься в моем родном доме, как хозяин. Я тут отсебятины не допущу. Я хозяин, я и решаю, кому тут за столом сидеть, а кому — в другом месте.

То ли под воздействием потрясения, то ли накопилось уже во мне, но я спокойно встал и сказал:

— Спасибо, люди добрые. Особенно вам, Самуил Наумович. Я вам свою зарплату отдаю, как в родную семью. Вы мои гроши брали и прятали — не знаю куда, мне все равно. А если я своего боевого друга хочу пригласить на угощение, так вы поднимаете хипеж. Извините на добром слове, но вы с ума сдвинулись. Вам шпионы под каждым кустом сидят с временно оккупированных мест. Война закончилась победой советского народа под руководством Коммунистической партии и лично товарища Сталина. Я вам просто для сведения напоминаю. И тот человек, которого я жду в вашей хате, под крышей, на мои гроши перекрытой, офицер Красной Армии. Коммунист. Я лично его партбилет держал вот в этих руках. И я лично тот билет своими детскими руками разорвал на мелкие кусочки, чтоб он не достался врагу. А вы в эвакуации сидели.

Да, не сомневаюсь, обидно получилось. Но ведь и правда. После выше изложенного оставаться было нельзя.

Я под взглядами двух стариков собрал кое-что со стола в сетку. В коридорчике нашел мешок, оделся, и без дальнейших слов вышел во двор.

За домом наощупь затолкал Букета в мешок, взвалил за спину, прихватил сетку с едой и пошел на улицу.

Вдалеке заметил фигуру мужчины. Вроде встречное движение. Я направился к нему в уверенности, что это Субботин. Но то оказался совсем другой человек.

Так я встретил своего отца Моисея Зайденбанда.

В кромешной темноте я почувствовал его всей душой. И он меня тоже. Мы только и прошептали: «Татэлэ, татэлэ» — «Зуннэлэ, зуннэлэ».[2]