Явилось в полночь море - Эриксон Стив

Бомба любви. Бомба хаоса. Бомба веры. Бомба памяти. Бомба утерянного числа. Бомба забытого письма. Бомба запертой двери. Бомба ключа от пентхауза. Бомба рухнувшей лестницы. Бомба мимолетного дня. Бомба пустынной ночи. Бомба пустой могилы. Бомба подвешенной девушки. Бомба отнятого ребенка. Бомба спасенной шлюхи, раскаявшегося мужчины. Бомба разбитого сердца, одинокой души. Бомба Кристининой улыбки – не путать с бомбой красоты, потому что Кристина не была по-настоящему красивой, но боже, как мужчины любили ее! Веснушчатая и рыжая, она обладала улыбкой, которая не только пробивалась сквозь ярость, но была странным образом освещена яростью. Бомба ярости: если ярость когда-нибудь улыбается, то это и есть Кристинина улыбка.

Если ярость когда-нибудь смеется, то это Кристинин смех, доносящийся через площадь из окна ее спальни. До пятнадцати лет ей не приходило в голову, что она может жить где-то еще кроме Сюр-ле-Бато. Как любую романтично настроенную девушку, ее зачаровывали кельтские легенды об Артуре, спящем в окрестных гротах в ожидании, что его каменная могила расколется и выпустит его из прежнего тысячелетия, чтобы он мог воссоединить Бретань с родиной, лежащей на другом берегу пролива, изрешеченного бомбами. Кристина была влюблена в мечту о таком избавлении от хаоса. Тысячу лет окрестности гудели легендой о короле, который восстанет из земли и мечом сразит хаос. Но к пятнадцати годам она уже смеялась над деревней и над легендами – не только из естественного подросткового цинизма, но и из более личного душевного разочарования. Она смеялась над сельскими жителями с их наивным вздором про Писсарро и особым светом – «как будто, – смеялась она, – в соседней деревне не тот же самый свет» – и, к тревоге матери, однажды провела ночь в проклятой, разваливающейся старой башне, где около двух часов ночи проснулась и совершенно не встревожилась, увидев рядом вторую девушку, лет семнадцати, которой никогда раньше не видела. Следующие несколько часов две девушки лежали рядом в темноте, обсуждая предательство отцов, а заодно и древних королей, которые обещают вернуться и не возвращаются. Проснувшись на рассвете, Кристина пошла домой и, не обращая ни малейшего внимания на увещевания матери, собрала вещи и отправилась в Сен-Мало, где села на паром и переправилась в Портсмут, полуожидая-полунадеясь, что по пути паром подорвется на мине. Когда этого не произошло, она поверила, что от чего-то избавилась. Из Портсмута она добралась поездом до Лондона – очень милого, современного города в те дни. Натали больше никогда ее не видела.

В Лондоне, в городе безбашенных девиц, в эпоху безбашенных девиц, Кристина стала одной из самых безбашенных; она носила мини-юбки и гоняла на мотороллерах по Карнаби-стрит. Ее любимой песней была лихая штучка, что крутили по радио, «Сверху, снизу, вбок и вниз», и повторяющийся в ней вопрос: «Когда ж это кончится?» — окутывался дурманящим, разнузданным, ближневосточным бренчанием гитары. ^[56] Пятнадцать лет спустя, в пяти тысячах миль оттуда, в ночном клубе на Сорок шестой стрит в Манхэттене Энджи будет раздеваться под совсем другую песню – «День господ», в которой задается почти тот же самый вопрос. ^[57] Кристина год прожила в Эрлс-Корте, когда ей начали сниться сны. Сначала была просто далекая красная искорка в темноте, как будто огонек от зажигалки, но в последующих снах вспышка красного становилась все ближе и больше, пока к ней не присоединился еще и звук. К осени 1967 года, когда она уехала из Лондона в Париж, сны приходили к ней один за одним, не просто каждую ночь, но несколько раз за ночь, а потом всю ночь непрерывно, и каждый сон начинался там, где кончился предыдущий, а маленький язычок пламени становился все ближе и шумнее, словно находился за далеким горизонтом обширной степи, через которую она шла, и с каждым новым сном Кристина все неизбежнее приближалась к нему.

Под конец ей стало являться буквально по несколько сотен снов за ночь. Нужно было всего лишь закрыть глаза, будто снам не хватало терпения дождаться, когда она заснет. Теперь она не сомневалась, что эта далекая вспышка была взорвавшейся в проливе миной и что ей снова и снова снится смерть отца. Но в ту ночь, когда она села на паром, шедший из Дувра обратно в Кале, во Францию, а потом доехала на поезде от Кале до Парижа, гром все повторяющейся вспышки наконец оказался не взрывом мины – он был слишком резким и отрывистым, – а выстрелом, источник и смысл которого оставались непонятными.