Жизнь удалась - Рубанов Андрей

Матвей ощутил радость и беззвучно засмеялся.

– Не волнуйся. Она не захлебнулась. И не захлебнется. Да, да! Вот она! Смотри – она прекрасна. Вот что надо показывать мертвым! Их живых подруг! Смотри! Ее глаза. Ее волосы. Ее руки. Пальцы. Движения. Улыбки. Кожа. Запах. Дыхание. Она идет, не касаясь земли. Над ее головой сверкает радуга. Ангелы парят вокруг и скрипят зубами от зависти…

– Ангелы не завидуют.

– Все завидуют! И ты завидуй! Смотри, смотри! Она – сама жизнь!

Матвей перевел дух. Он чувствовал себя почти живым.

– Да, я вел себя как гад. Да, я кормил бесов своей слюной. Я сам стал навозом, чтоб вырастить себе цветок! Я сам создал свою женщину.

– Женщину создал, а себя разрушил.

– А что, бывает по-другому?

– Ты прав. Не бывает. Все уравновешено. Там создал – здесь взорвал. Но ведь во всем нужна мера, правда?

– Слушай, ты! – крикнул Матвей. – Иди ты на хуй со своими душеспасительными базарами! Мы любили друг друга, понял? Любовь не знает меры! Чем и как ты будешь мерить мою любовь? А тем более – ЕЕ любовь?! Я любил ее, когда был жив, и буду любить, даже если трижды сдохну! Силой любви я превратил эту женщину в самую лучшую женщину, а ее жизнь – в самую лучшую жизнь!

– Да. Конечно… Естественно… Тут не поспоришь… Только вот тебе история: жил-был в одной стране министр пропаганды. Обожал свою жену. Жена подарила ему много детей. Прекрасная семья была. Образцовая. Утром министр позавтракает, поцелует детей, жену – и на работу. Призывать одних граждан сжигать в печах других граждан… Потом страна проиграла войну. Министр и его жена своими руками убили шестерых своих детей. Потом министр лично убил свою жену. Потом сам застрелился. Скажи, разве это не великая любовь?

– Я говорю не о безумцах, а о нормальных людях.

– О! Нормальные люди! Хорошо, что ты поднял эту тему. Давай поговорим о нормальных людях.

4. Соловей

Четырежды судимый Геннадий Соловьев, криминальный авторитет по прозвищу Соловей, обретался в чрезвычайно ординарной двухкомнатной квартире подле метро «Кантемировская».

Брать его капитан решил утром. Преступные люди, как правило, ведут ночной образ жизни, спят допоздна. Утром – в семь, в восемь часов – они беззащитны. Таков их недостаток.

Капитан позвонил по-милицейски грубо: требовательно жал кнопку, пока из-за двери не послышались шаркающие шаги и не раздался хриплый баритон:

– Кого надо?

Свинец отчетливо отрекомендовался. За дверью поразмышляли, и даже глухо донеслись некие нецензурные сетования на безжалостную судьбу, на проклятых мусоров и всю мусорскую систему. Затем отомкнулись засовы, целых три, и в проеме двери возникла желтоватая, со впалыми щеками физиономия бывалого каторжника.

– Я тебя знаю? – грубо спросил Соловей, смерив непрошеного гостя враждебным взглядом мутных спросонья глаз.

– Открывай, – специальным тяжелым голосом велел капитан. – Я за тобой.

Авторитет сделался чрезвычайно угрюм и распахнул дверь на всю ширину. Капитан шагнул, вдыхая запахи чужого жилища, чужой семьи – кое-как налаженного быта, пригорелого молока, пищевых отходов, дешевой парфюмерии, нездоровых выделений нездоровых тел, пыли, подкисших щей – запахи трудно осуществляемой жизни.

Щами – несмотря на ранний час – пахло особенно плотно. Старыми, сгустившимися, сваренными, может быть, две недели назад щами, впоследствии ежедневно разогреваемыми на плите. Завтракать щами – это сильно, решил капитан. Впрочем, от бедности еще и не то придумаешь…

– Есть разговор, – сказал капитан деловито. – Тебе на сборы – пять минут.

Соловей почесал тощий живот под застиранной майкой, хмыкнул и осторожно спросил:

– А как насчет прокурорской бумажки?

Свинец изобразил губами, щеками и носом крайнее отвращение.

– Она тебе нужна?

– Не помешает.

– Ладно. Тогда подожди, братан, буквально часок. Я позвоню, и ее привезут. И бумажка будет, и сам прокурор, и маски-шоу, и обыск – все, как положено…

В этот момент вступили домочадцы, числом трое: из кухни выскочила, запахивая халат, практически седая – волосы дыбом – женщина с лицом неудавшейся куртизанки, следом за ней осторожно, бесшумно вышел мальчик лет шести или семи, с грустными глазенками, в отвисающих колготках; с фланга же забежала поджарая, с колоссальной слюнявой пастью псина – капитан в породах не разбирался, никогда не умел отличить ротвейлера от ретривера, но массивные желтые клыки его впечатлили, а вырвавшееся из черной глотки тяжелое рычание почти заставило его вздрогнуть, но он не вздрогнул. Опасную тварь, буде проблема, можно и пристрелить.