Поднявшийся с земли - Сарамаго Жозе

Когда показался Монте-Лавре, небо уже начинало светлеть, но это мог заметить только опытный глаз. Антонио Мау-Темпо перешел ручей вброд — ему не хотелось, чтобы кто-нибудь видел его на мосту, — и двинулся под ивами вдоль течения, пока не оказался там, где пора уже было подниматься наверх, ему приходилось быть осторожным, чтобы не наткнуться на страдающего бессонницей жандарма. А когда подошел к дому, увидел то, что ожидал, — свет, зажженную свечу, маленький маяк, огонь которого поддерживала мать, ожидающая своего мальчика тридцати одного года: он задержался потому, что играл в камешки. Антонио Мау-Темпо перепрыгнул через забор — теперь он вне опасности, — на сей раз Фаустина ничего не слышала: она плакала и ее одолевали черные мысли, но она встрепенулась, когда загремел засов, или в душе у нее что-то дрогнуло, и: Сынок! Они обнялись, словно он вернулся с войны, совершив великие подвиги, и, поскольку Фаустина знает, что она глуха, она не ждет вопросов, а разом сообщает все новости: Отец пришел, и Грасинда, и зять твой, и все остальные, у них все в порядке, только ты меня мучаешь. Антонио Мау-Темпо снова обнимает мать, лучшего ответа ему не придумать. Тогда из темноты задает свой вопрос Жоан Мау-Темпо, и по голосу его не скажешь, будто он только что проснулся: У тебя все в порядке? Антонио Мау-Темпо отвечает: Да, отец. И так как подошло время перекусить, Фаустина Мау-Темпо разжигает очаг и ставит кофейник.

* * *

Море латифундии не всегда спокойно, в нем бывают приливы, отливы, прибой, и потому волна иной раз может перенести через самую неприступную стену, как произошло в Пенише, вот видите, мы были правы, говоря о море: Пенише — это рыбацкий порт и в то же время тюрьма, но они убежали, и об этом побеге много говорилось в латифундиях — что это за море, когда земля здесь почти всегда сухая, потому люди и спрашивают: Когда же мы утолим свою жажду, и жажду наших отцов, и жажду, которая будет терзать наших детей, если так будет продолжаться? Новость эту скрыть нельзя было, чего в газетах не было, люди рассказывали: Присядем под дубом, и я вам все поведаю. А если соколы поднимаются высоко, то крик их разносится по всей земле, многое могли бы рассказать те, кто понимает их, но нам пока достаточно человеческого языка. И потому дона Клеменсия может сказать падре Агамедесу: Кончился наш покой, которого никогда и не было, вроде бы противоречие, а тем не менее эта сеньора еще никогда не выражалась так точно: новые времена наступают быстро. Словно камень с горы катится, вот что ответил ей падре Агамедес, он не любит изъясняться своими собственными словами, это из-за привычки говорить с кафедры, но мы достаточно милосердны, чтобы понять его, он хочет сказать: Если не уйти с дороги, когда катится камень, то Бог знает, что произойдет, простим ему этот обман, ведь и так ясно: Бога ждать не к чему, нам без него известно, что произойдет с тем, кто станет на дороге у падающего камня: ни мхом тот камень не обрастет, ни Ламберто не пощадит.

К счастью, с этим разговором мы не покончили, то есть мы хотим сказать, что должны были еще пройти месяцы дурных предчувствий, к святотатству присоединилась халатность, халатность состояла в том, что пло-

хо стерегли узников, а святотатством было спустить на корабле флаг «Святой Марии» ^[33] и поднять знамя «Святой Свободы», иначе не молилась бы так горячо и страстно за спасение отечества и религии в своей домашней часовне дона Клеменсия, не забывая призывать кары небесные на бунтовщиков: Надо было их наказывать примерно, тогда не дошло бы до беды, с жизнью нельзя играть, и еще менее — с моим имуществом. Но эти стенания раздаются в четырех стенах, они бы раздражали Норберто, если бы не падре Агамедес, который должен изо дня в день выслушивать дону Клеменсию: она, к его сожалению, почти не покидает дома, только изредка съездит в Лиссабон, чтобы поинтересоваться новыми модами, или — по семейной традиции — в Фигейру на морские купания — кажется даже, что она — от старости, вероятно, заговаривается: как можно говорить «мое имущество» о корабле, который не плавает в море латифундии? Ослаб, видно, рассудок у сеньоры, но тот, кто так думает, глубоко заблуждается, потому что у нее есть унаследованные от отца, царство ему небесное, акции колониального пароходства, и эти мысли терзают ее.

В латифундии так холодно не только из-за того, что стоит январь. Все окна особняка закрыты, и, если бы это был замок Ламберто, а не роскошный особняк Норберто, мы бы увидели между зубцами стен вооруженных людей, как недавно видели кровожадную и напуганную толпу на развалинах замка в Монтеморе, но времена меняются, сейчас в боевой готовности по округе кружат наемники-жандармы, а Норберто читает журналы и слушает радио, кричит на служанок — мужчины, когда нервничают, всегда такие. И самое возмутительное — это хитрый и довольный вид черни, они вроде бы даже холода не чувствуют, словно для них весна наступила раньше времени, следовало бы продлить эту шутку, но через день-другой все пойдет по-старому: Господь не дремлет, кара обязательно обрушится, «Святая Мария» вновь обрела свое исконное имя, молись за нас, и давайте не будем слишком плохо относиться к падре Агамедесу, которого уже обуял грех зависти — и давно пора: ему так не терпится отслужить благодарственный молебен по случаю возвращения освященных церковью порядков, возгласить Те Deum Laudamus ^[34], но на этой скудной земле не оценят безбожники его рвения.