Всегда летальный диагноз - Серегин Михаил Георгиевич

Юрий Николаевич обмяк и спрятал оружие.

– Напугался? – сочувственно спросил он меня. – Все было продумано! Я бы не позволил тебе сегодня рисковать… А вот и Аркаша! – воскликнул он, расплываясь в улыбке. К месту происшествия подъехала еще одна черная «Волга», и из нее вышел Гузеев. Хмуро выслушав на ходу доклад офицера, он подошел к нам.

– Ну, здорово, пинкертоны! – сказал он, скептически глядя на нас. – Ну, где ваш Щука? Опять какую-то мелочь поймали!

– Мелочь не мелочь, а кассир у нас! – похвастал Чехов. – Вот его и спроси, какая у него там мелочь припрятана.

Гузеев с изумлением посмотрел на лежащего человека. Бухгалтер скорчился на асфальте в позе эмбриона и для верности прикрыл лицо скованными руками. Наверное, так ему казалось безопаснее.

– И это чудо вы мне предлагаете? – с возмущением спросил полковник. – Что я с ним буду делать?

– Допросишь для начала, – сказал Чехов. – Он тебе много чего расскажет!

– А если будет молчать, пригрози ему, что выпустишь на свободу. Он этого сейчас боится больше всего на свете.

– Поднимите его! – распорядился Гузеев.

Два автоматчика, вынырнув из-за его спины, поставили Бухгалтера на ноги. Вид у него был жалкий.

– Хорош! – саркастически произнес полковник. – В машину его!

Бухгалтера увели. Остальные бандиты тоже уже сидели в машинах. Толпа вооруженных людей возле дома постепенно рассасывалась.

– Еще один свидетель в квартире сидит, – напомнил Чехов. – Там, кстати, обыск не помешает.

– Сейчас Капустина туда пошлю, – сказал Гузеев. – А вы сейчас тоже поедете со мной в управление! Ох, и отыграюсь я на вас, ребята! Раньше десяти вечера вы у меня оттуда не выйдете! Я у вас эту охоту к частному сыску отобью наконец!

Глава 20

Прошло несколько дней. Марина уже вышла на работу, да и мой отпуск неумолимо подходил к концу. Его остаток я решил посвятить своей давней мечте – навести в квартире идеальный порядок, чтобы потом уже никогда не нарушать его. Взялся я за это дело с жаром и составил на бумаге подробный план работы. Но тут мне сразу принялись мешать.

Едва ли не ежедневно меня вызывали на допросы в прокуратуру как свидетеля и заставляли рассказывать по десять раз одно и то же. По-моему, следователи просто от души забавлялись, выслушивая подробности наших похождений.

Доктор Заболоцкий выжил после аварии, и состояние его не вызывало опасения врачей. Однако дела его были плохи. Его обвиняли в убийстве Малиновской, и все улики были против него. Но и помимо этого убийства за ним числилось столько, что он мог угодить за решетку до конца своих дней. Грек тоже остался жив и, едва придя в себя, начал давать показания. Как выяснилось, он был весьма хорошо осведомлен о темных делишках Заболоцкого. Теперь, после смерти сестры, он не считал нужным что-то скрывать и вознамерился утопить ненавистного доктора.

Для меня походы в прокуратуру были гораздо утомительнее, чем игра в сыщиков и гангстеров. Вскоре я впал в уныние и даже охладел к своей мечте. Единственное, на что меня хватило, – это привести в порядок одежду, которая основательно загрязнилась, пока я разыгрывал из себя ищейку.

Роясь в карманах пиджака, я неожиданно наткнулся на клочок бумаги, на котором значилось несколько цифр. Мне не сразу удалось сообразить, чей это номер телефона. Однако, вспомнив, я просиял, и немедленно бросился звонить. Ответил мне недружелюбный и явно простуженный голос. Это, несомненно, был он – лохматый заносчивый художник.

– Вы меня помните? – радостно воскликнул я. – Сентябрь, Петровский бульвар, девушка в синем пальто. Вы обещали продать мне картину! Помните?

– Ни хрена не помню! – заявил художник. – Но вы выезжайте – я пока буду вспоминать!

Далее он назвал адрес на Страстном бульваре и бесцеремонно отключился. Я даже не успел выяснить, как дорого он ценит свою работу. Сам я был в этом вопросе полным профаном, поэтому захватил с собой все, что у меня было, – около пятисот долларов.

Через полчаса я уже звонил в дверь коммунальной квартиры в старом доме на Страстном бульваре. Наверное, еще полчаса мне пришлось выслушивать доносящиеся изнутри голоса, надсадный кашель и звуки передвигаемой мебели. Только после того, как я позвонил еще дважды, дверь наконец открылась.

Художник был еще более лохмат, чем прежде, вдобавок он отпустил усы и бороду. Вся эта растительность вкупе с не менее лохматым необъятным свитером, болтавшимся на плечах художника, производила впечатление почти зверское. Нос у него был распухший и красный – в тон длинному шарфу, намотанному вокруг шеи в лечебных целях. Этот шарф, видимо, был у хозяина на все случаи жизни.