Из любви к искусству - Гарин Максим

Дорогин прикурил две сигареты и протянул одну из них Тамаре, внимательно вглядываясь в ее лицо. Слова Тамары его несколько озадачили: раньше она придерживалась прямо противоположного мнения.

– Я сто раз тебе говорил, – сказал он, ничем не выдавая своего удивления, – бросай свою работу. Зачем она тебе?

– Знаешь, – глядя в окно, сказала Тамара, – у меня тоже есть любимые высказывания, которые я повторяю чуть ли не при каждом нашем разговоре. Например, что когда-нибудь ты споткнешься слишком сильно и ударишься головой слишком крепко… И что прикажешь делать мне? Сидеть дома и ждать, когда это случится?

– Я тебя люблю, – сказал Дорогин.

– Ну и что? – ответила Тамара и вышла из машины, сильно хлопнув дверцей.

Она поднялась по ступенькам крыльца, швырнула в урну недокуренную сигарету и скрылась за тяжелой стеклянной дверью вестибюля, ни разу не обернувшись.

Дорогин проводил ее взглядом, щелкнул чучело рыбы-попугая пальцем по желтому клюву и сказал:

– Хорошо тебе, рыба. В море было хорошо, а теперь еще лучше. Ни забот у тебя, ни хлопот…

Рыба молчала, раскачиваясь из стороны в сторону на тонкой леске и глядя мимо Дорогина стеклянными бусинками глаз. У нее был глупый и самодовольный вид, и Муму некстати вспомнилось, что рыбы-попугаи пользуются своим птичьим клювом не только для того, чтобы отщипывать кусочки водорослей: при случае эти симпатичные создания не прочь закусить кем-нибудь из своих собратьев. Советоваться с рыбой-попугаем было бесполезно: она жила за гранью понятий о добре и зле – и тогда, когда свободно плавала в теплом прозрачном море, и теперь, когда от нее ничего не осталось, кроме пустой, покрытой толстым слоем блестящего лака оболочки.

Он завел двигатель и перестал обращать на рыбу внимание. Дома у него накопилась масса дел, которые он основательно запустил, сначала отдыхая на Адриатике, а потом мотаясь по городу в компании Белкиной. Дела эти были в основном чисто хозяйственными, мелкими и неважными, и это было просто отлично: хотя бы ненадолго сосредоточиться на мелочах, из которых в итоге и складывается жизнь.

Вернувшись домой, он заставил себя позвонить Варваре и справиться, все ли у нее в порядке. Белкина сообщила ему, что у нее все о'кей: она только что проснулась, выпила кофейку, позвонила в редакцию, чтобы сообщить, что оставленное для ее статьи место можно считать свободным, выдержала по этому поводу бурное объяснение с главным редактором и теперь валяется на диване и перечитывает Мопассана, чтобы, как она выразилась, вернуть себе интерес к жизни.

– Ну и как интерес? – спросил Дорогин. – Возвращается?

– Представь себе, – ответила Варвара. – Искусство обладает волшебной силой… Так бы и прыгнула на кого-нибудь.

– У тебя что, Мопассан с картинками?

– Тундра ты, Дорогин. Мопассану никакие картинки не нужны. Приезжай ко мне. Я тебе почитаю вслух, и ты сам в этом убедишься.

– Тьфу, – сказал Дорогин, и они распрощались. Голос Варвары показался ему чересчур ровным и спокойным – совсем как накануне вечером, после телефонного звонка, который застал их на квартире Перельмана. Дорогин пожал плечами: в конце концов, если в этом и было что-то удивительное, так только то, что Варвара до сих пор ухитрялась держать себя в руках.

Любая женщина на ее месте (да и многие из знакомых Дорогину мужчин) давно билась бы в истерике или ушла в беспробудный запой, стаканами хлеща адскую смесь водки с валерьянкой, а Варвара всего-навсего перечитывала Мопассана и казалась при этом чересчур спокойной. Оставалось только гадать, чего ей стоило это видимое спокойствие.

«Ничего, – подумал Дорогин, кладя телефонную трубку на рычаги. – Оклемается. Ведь нельзя все время выигрывать. Это расслабляет, и ты понемножечку утрачиваешь такую необходимую в наше время способность держать удар. А потом судьба щелкает тебя по носу, и с непривычки это кажется тебе полным крушением, катастрофой… Нет, все-таки Варвара молодец. Она не привыкла проигрывать, но при этом держится на удивление хорошо. Достойно держится… Надо же – Мопассан!»

Он переоделся в домашнее и отправился в санузел на первом этаже, где почти полтора часа провозился с забарахлившим смывным бачком. Сантехника, в особенности импортная, никогда не была его стихией, и, когда упрямый механизм наконец сдался, уступив его усилиям, Дорогин был с головы до ног перемазан мокрой ржавчиной и вдобавок зол как черт. Поэтому, когда в холле зазвонил телефон, его «слушаю» прозвучало, мягко говоря, не слишком приветливо.