Антимавзолей - Воронин Андрей

– Помер бы, Федя, как есть помер бы, – согласился Сиверс. – В этом я тебя очень даже хорошо понимаю... – Он сунул в беззубый рот кусок колбасы, отправил туда же небольшую редиску и, с аппетитом жуя, продолжал: – Ну, словом, было все по плану, как договорились. Джигиты отработали чисто, почти что без потерь – так, зацепило одного, да и то случайно. Я своими глазами видел, как они управлялись. Умеют, черти, воевать, научили мы их на свою голову...

– За столько веков любой дурак научился бы, – заметил Самойлов.

– Вот именно. Так вот, Федя, объект они зачистили минут за пять, от силы за десять. Все, что надо, подорвали, все сожгли...

– Это точно?

– Точней не бывает, я после сам сходил, проверил. Внутри, Федя, не то что человека – скелета целого не осталось, все в клочья, в щепу, в сажу, в порошок... Хиросима, одним словом.

Самойлов вздохнул. Медленно, с задумчивым и немного печальным лицом он открыл бутылку и расплескал водку по стаканам – Сиверсу побольше, себе поменьше.

– Странно, – сказал он, глядя в стакан.

– Что странно, Феденька?

– Что его больше нет. Даже не верится: был, был и вдруг кончился, пропал...

– Так ведь по-другому у людей и не бывает, – сочувственно сказал горбун. – Все когда-нибудь кончается. Особенно люди. И мы с тобой кончимся, и от нас ни следочка не останется... Оно, конечно, наш-то покойничек был особенный. Не поверишь, Федя, у меня до сих пор язык не поворачивается его по имени-отчеству назвать. Привык, понимаешь, шифроваться за столько лет, теперь уж, видать, до самой смерти не отвыкну. Ну, да ладно, что уж теперь-то... Снявши голову, по волосам не плачут. Да оно, пожалуй, и хорошо. Он теперь, как положено, в землю ушел. Конечно, похоронили его не по-христиански, так ведь, ежели подумать, христианин из него был как из нас с тобой – кордебалет. Сгорел и сгорел, нынче многих вместо кладбища в крематорий везут, землицу экономят. Все лучше, чем так, без могилы, на диванчике лежать.

Самойлов вздохнул.

– На диванчике? – переспросил он. – Надо же, столько лет на диванчике... Знаешь, я ведь его так ни разу и не видел. Сорок два года караулил, секретность соблюдал, знал про это место, помнил про него днем и ночью, а видеть – нет, не видел.

– Жалеешь?

– Даже не знаю. Наверное, да. Получается, я всю свою жизнь работал, рисковал, а для чего, зачем – сам не знаю. Я даже бункера этого в глаза не видел. Откуда мне знать, может, его и не было никогда, а это все вы с покойным шефом по пьянке придумали? Может, это розыгрыш, шутка, мираж? Знаю, знаю, – заторопился он, видя, что Сиверс хочет что-то сказать, – знаю я, что это не так. Доказательства видел, документы, фотографии даже...

А только ощущение все равно странное. Как будто вся моя жизнь мне просто приснилась... Ладно, давай за упокой его души. Истомилась она, наверное, над тем бункером без пристанища летая.

Они выпили не чокаясь, и Сиверс снова с аппетитом захрустел редиской.

– Ах, редисочка хороша! – похвалил он. – Чистый сахар, ей-богу! Огородник ты, Феденька, ну прямо исключительный! А вот у меня, сколько я на своем участке землю ни ковырял, сроду ничего путного не вырастало, слезы одни пополам с пыреем... Эту бы редисочку, Федя, да маслицем сверху намазать – цены бы ей не было!

Самойлов молча встал из-за стола, открыл холодильник и поставил перед ним блюдечко с куском свежего деревенского масла. Сам он почти не притрагивался к закуске. Из-за нервного возбуждения ему кусок не лез в горло, и он не понимал, как Сиверс после такой ночи может есть с таким аппетитом, чуть ли не с жадностью. Впрочем, если подумать, ничего удивительного тут не было: такой есть, что с него возьмешь? Он ведь, между прочим, даже рук перед едой не помыл, а что он этими руками делал, а? То-то и оно... Федор Лукич посмотрел на пальцы Сиверса, которыми тот копался в тарелке, выбирая редиску покрупнее, и аппетит у него пропал окончательно.

Он налил по второй, стукнул своим стаканом о стоящий на столе стакан Сиверса и торопливо выпил, чтобы заглушить неожиданно подкатившую к горлу тошноту. Такая излишняя чувствительность удивила его самого. Хотя это могла быть просто реакция на присутствие Сиверса: честно говоря, Федора Лукича уже давно тошнило от этой старой сволочи.

– Рассказывай, – потребовал он, глубоко дыша носом. – А то ты, как я погляжу, все темнишь чего-то, все ходишь вокруг да около, общими фразами отделываешься... Опять, что ли, напортачил?

– Кто, я? – возмутился горбун. – Да я сроду не портачил! Ты, Федюша, еще на свет не народился, а я уж научился все чистенько делать, аккуратно, как в аптеке...