След тигра - Воронин Андрей

— Ну, Ваня, сказки у тебя… — сказал он и помотал головой, словно для того, чтобы прогнать навеянную сбивчивым рассказом проводника мистическую жуть.

— Ага, — сварливо откликнулся Пономарев, — сказки… Ты поселок наш сам видал. Никого ведь не осталось, разбежались все, как тараканы. А ты — сказки…

— А ты почему не побежал? — подавляя зевок, спросил Вовчик.

— А куда мне бежать? — ответил проводник и тоже зевнул, широко разинув черную, усаженную гнилыми пеньками зубов пасть.

Глеб протер слипающиеся глаза и обвел взглядом присутствующих. Тянитолкай уже мирно посапывал, завалившись на бок и все еще держа в руках нож и наполовину обструганный сучок. На толстом конце сучка он вырезал змеиную голову — не вырезал, собственно, а лишь чуть-чуть подправил то, что создала сама природа. Сделано это было мастерски — так, во всяком случае, показалось Глебу.

Гриша сонно моргал на затухающее пламя. Лицо у него было спокойное, равнодушное и расслабленное, но Сиверов заметил, что рука бывшего десантника лежит на ложе карабина — похоже, Пономарев сумел-таки произвести на слушателей впечатление своей не слишком складной байкой.

Сидевшая между Тянитолкаем и Гришей Горобец выглядела осунувшейся и постаревшей. Ее большой рот был скорбно сжат, уголки его опустились книзу, и возле них залегли горькие складочки. Оранжевые отблески огня плясали в ее широко открытых, неподвижных, как у покойника, глазах. Потом она шевельнулась, поднесла к губам сигарету, глубоко затянулась и с силой выдула дым прямо в костер. Глеб подумал, что впервые видит ее курящей, и удивился: с чего бы это? Неужели болтовня Пономарева ее напугала? Да ведь это же чепуха, подумал Глеб, борясь с наваливающейся дремотой. Смесь народных поверий, темных таежных легенд, глупых слухов и обыкновенного пьяного бреда. Сейчас Пономарев трезв, но мозги у него проспиртованы насквозь, и он вряд ли способен отличить явь от кошмаров, всплывающих из его сумеречного подсознания. Одиночество и водка — верный путь к сумасшествию, и Пономарев его прошел до конца — сначала сам прошел, а теперь, как и положено проводнику, ведет за собой других…

Странно, подумал Глеб. Странно, что тот же Вовчик, вечно бросающийся на защиту своей начальницы, стоит только кому-нибудь задеть ее неосторожным, словом, до сих пор не заткнул Пономареву рот своим пудовым кулаком. Ведь этот пропойца прямым текстом говорит, что муж драгоценной Евгении Игоревны вместе со своими подчиненными отправился в желудок к людоеду — получеловеку-полутигру. Конечно, что с него возьмешь, с этого полусумасшедшего алкаша, но все-таки, все-таки… Неужели они ему верят? Неужели допускают возможность того, что рассказ чокнутого проводника может оказаться правдой хотя бы наполовину?

А с другой стороны, на свете чего только не бывает. Каннибалы существовали всегда и существуют до сих пор, и не в джунглях какой-нибудь Амазонки или Новой Зеландии, а в огромной, шумной, ярко освещенной Москве, где навалом продуктов на любой вкус. Вон в позапрошлом, кажется, году, Федор Филиппович рассказывал, двое собутыльников взяли, да и съели третьего, когда у них кончилась закуска. Просто так съели, безо всяких переселений душ, злых духов и сатанинских обрядов. Отварили, поджарили и употребили в пищу, а то, что осталось, один из приятелей понес выбрасывать на помойку, за каковым занятием его и застукал милицейский патруль. А тут патрулей нет — твори, что в голову взбредет…

Он представил себе заметенное снегом зимовье в двух неделях пути от ближайшего жилья, в каком-нибудь глухом распадке, на берегу замерзшего ручья. Дичь ушла в поисках пропитания, рыба ловиться не хочет… Да и не в рыбе дело, в конце-то концов! Просто зима, глушь, жуть, и совершенно нечем себя занять, и в голову сами собой, непрошеные, лезут всякие странные мысли. А товарищи, которые были хороши в городе, — а может, кстати, и не были, — теперь, когда они круглые сутки мелькают перед глазами, не вызывают ничего, кроме раздражения, постепенно переходящего в глухую ненависть. А под рукой, как водится, масса надежных, прочных и функциональных предметов, будто специально предназначенных для сведения счетов, — топоры, охотничьи ножи штучной выделки, карабины, наконец…

Глеб Сиверов по себе знал, какая это тонкая, легко уязвимая вещь — человеческая психика. Порой достаточно ничтожного толчка, дурацкого стечения обстоятельств, чтобы сильный, закаленный человек с уравновешенной психикой превратился в кровожадного маньяка. А когда компания здоровых, изнывающих от безделья мужиков чуть ли не на полгода оказывается запертой в тесном пространстве таежного зимовья, достаточно спора из-за того, чья очередь мыть посуду, чтобы тонкая грань между человеком и зверем стерлась, разлетелась вдребезги, перестала существовать. И не нужны тут никакие тигры-людоеды и иные-прочие чудовища. Монстров выдумывает молва, чтобы придать скучной, грязной, изнурительной, бессмысленной жизни хоть какой-то вкус, пускай это даже вкус страха.