Вольный стрелок - Серегин Михаил Георгиевич

У животных подобное деяние именуется менее наглядным и удобоваримым, но куда более лояльным термином: естественный отбор.

Воистину замечательна наука зоология.

А вот в милой науке о праве, как почтительно называют юриспруденцию, то же самое деяние заявлено под внушительной формулировочкой «предумышленное убийство».

И опять же, горе тому, кто попадет под этот краткий, как удар жертвенного топора, вердикт.

Потому что он, этот человек, преступил Закон — нет, не волю господа, повелевшего: «Не убий!» — но волю куда более зримую и гнетущую, волю того жуткого института закабаления и стиснутых о г удушья зубов, чему имя — государство.

Свиридов сопроводил довольно вялым взглядом фигурку суперфорварда «Ливерпуля» Майкла Оуэна, отчаянно маячившую в кадре, очевидно, в связи с голом, который был только что забит в ворота любимого «Манчестера». Ну конечно, Оуэн этот злополучный гол и забил.

Владимир отвернулся от экрана и посмотрел в окно, где зима, словно спохватившаяся после долгой оттепельной спячки а-ля «гонимы вешними лучами, с окрестных гор уже снега сбежали мутными ручьями на потопленные луга», — зима, свирепея, вываливала на головы оторопевших от такой ее прыти пешеходов весь накопленный за два месяца простоя потенциал неистовой снежной злобы, сопровождая это завидными для любого наиголоднейшего и страшного волка децибелами завываний.

«Дворник вьюгу матом кроет», — промелькнуло в настроившемся на декадентско-упадочный лад мозгу Владимира. Если еще и «Манчестер» проиграет, можно стреляться.

Никогда еще за три неполных года жизни в этом большом волжском городе ему не было так одиноко. Возможно, это ощущение получило право на свое полнокровное и мучительное существование в его теле, его оттренированной долгими и серьезными испытаниями психике оттого, что они, эти испытания, уже не заслоняли ему весь мир и белый свет, который так долго сходился для него на одной простой дилемме — выжить или не выжить, — теперь расширился до слепящего своей беспредельностью и непредсказуемостью простора.

И оттого порой было так безысходно и неизъяснимо больно, что этот снег, который, завывая, клубился, закручивался в спирали и вдруг упруго, пружинисто раскидывался в стороны и бросался, как змея из стойки, в окно, — этот снег значил для него то же самое, что и для всех людей в этом городе, что стенающий и хриплый вой его, не перестающий оттого быть менее обыденным и безобидным, не мог дать его, Свиридова, нервам того, в чем они так откровенно и отчаянно нуждались.

Леденящего предчувствия неотвратимой опасности, неожиданной, свирепой, поражающей, как молния. Опасности, которая заставляет сжиматься в один тугой клубок и мобилизовать все силы, чтобы хотя бы иметь шанс парировать смертоносный удар, а потом, мгновенно перестроившись, нанести удар ответный — наверняка без вариантов и откатов на попятную.

И теперь этот снег, и эта тихая комната, и мерно рокочущий голос комментатора футбольного матча — все это было таким пресным и до безобразия расслабляющим нервы, что хотелось плакать от бессилия и жалости к себе и этой бесцельной, тягомотной, стылой и спокойной светлой жизни.

И он бы заплакал, если бы умел.

Единственное, что в данный момент щипало, бередило и не давало закиснуть в вязком и плотно вбирающем в себя покое, так это азарт. Он всегда был азартным человеком и, несмотря на пресловутую военную выдержку, отдавался игре без остатка, даже если играл не он. Ведь дело не в том, кто играет, а в увлекаюльности самой игры.

И сейчас «Манчестер» проигрывал его игру, и потому он сидел и уже не смотрел в телевизор, а тупо измышлял наказание объедающему цветок на окне Наполеону. Оно должно быть ужасным, это наказание, благо все равно мартышке все сойдет с рук, а кара хозяина обрушится на него в виртуальном порядке. Пусть Наполеон видит в его взгляде стальной блеск гильотины, а в газовой горелке, зажженной братом Ильей для форсированной просушки носков на бельевой веревочке, очистительный костер для еретиков.

Что-то должно сдвинуться с места в этой набитой вяжущим ватным воздухом комнате. Что-то стронется наконец, чтобы дать место новому.

И тогда, почему-то, болезненно всхлипнув — перебои на линии, захотелось подумать ему, — зазвонил телефон.

* * *

Он спокойно взял трубку и произнес:

— Я слушаю.

Что-то беспорядочно забулькало, а потом он услышал сбивчивый голос брата.