Лёжа со львами - Фоллетт Кен

Джейн вспомнила, что говорил Жан-Пьер, оправдывая советскую интервенцию в Афганистане. Впоследствии он изменил свою точку зрения, и Джейн считала, что это произошло не без ее влияния. Скорее всего, это была только видимость. Приняв решение отправиться в Афганистан, чтобы работать на русских, он стал высказывать антисоветские взгляды, тем самым маскируя свое истинное лицо.

Неужели и его любовь к ней – сплошное притворство?

Одна эта мысль иссушала ее душу. Джейн закрыла лицо руками. Это было просто уму непостижимо. Она полюбила Жан-Пьера, вышла за него замуж, целовала его брюзгливую мать, приспособилась к его сексуальным привычкам, пережила первую размолвку, старалась наладить совместную жизнь и работу, в страхе и боли родила ему ребенка – неужели все это ради иллюзии, ради мнимого мужа, которому на нее вообще было наплевать? Это все равно, что пробежать до изнеможения много километров, чтобы узнать, как лечить восемнадцатилетнего юношу, а затем, вернувшись, застать его уже мертвым. Нет, это было еще хуже. Это напоминало ощущения отца, который два дня нес на руках сына лишь затем, чтобы увидеть, как он умрет.

Джейн почувствовала, как наполнились ее груди. Значит, настало время кормить Шанталь. Она оделась, вытерла рукавом слезы и пошла обратно – вверх по склону. Когда острота потрясения немного спала, в ее мыслях появилась большая четкость и она поняла, что ощущала смутную неудовлетворенность в течение всего года их брака, но осознала это только теперь. Где-то в глубине души Джейн чувствовала, что Жан-Пьер обманывает ее, и это было той преградой, из-за которой им так и не удалось достичь настоящей близости.

Когда Джейн приблизилась к пещере, Шанталь громко выражала свое недовольство чем-то, а Фара ее укачивала. Джейн взяла ребенка и поднесла к груди. Вначале от прикосновения ребенка Джейн почувствовала известный дискомфорт, вызвавший спазм мышц живота, за которым последовало иное, приятное и весьма эротичное ощущение.

Ей хотелось побыть в одиночестве, поэтому она отправила Фару для послеполуденного отдыха у ее матери в пещере.

Кормление Шанталь действовало на Джейн успокоительно. Предательство Жан-Пьера больше не казалось ей чудовищной катастрофой. Она уже не сомневалась в искренности его любви к ней. Иначе зачем бы ему все это было нужно? Чего ради он взял ее сюда с собой? По сути дела, она была бесполезной для его разведывательной деятельности. Видимо, он все же любит ее.

А если любит, все остальные проблемы вполне разрешимы. Ему, разумеется, придется прекратить работать на русских. Сейчас она не могла себе представить, как заведет с ним разговор. Можно, например, сказать: «Я все знаю!» Пожалуй, нет. Но нужные слова сами придут, когда будет нужно. И тогда ему придется забрать ее и Шанталь обратно в Европу.

Обратно в Европу… Когда Джейн осознала, что им действительно предстоит возвращение домой, ее охватило чувство облегчения. Эта мысль застала ее врасплох. Если бы кто-то ее спросил, нравится ли ей в Афганистане, Джейн ответила бы, что работа захватывает ее целиком, что она нужна людям. Она действительно работала весьма успешно и даже получала от этого удовольствие. Но теперь, когда перед ней реально встала перспектива возвращения в цивилизованный мир, былая решимость ослабела, и она могла себе признаться в том, что суровая природа, холодные зимы, чуждый ей народ, бомбардировки и бесконечный поток раненых и искалеченных юношей и мужчин довели ее нервное напряжение до крайнего предела.

«Надо признаться самой себе, – подумала Джейн, – что жизнь здесь – просто ужас».

Перестав сосать грудь, Шанталь погрузилась в сон. Джейн сняла ее с колен, поменяла пеленки и перенесла на матрасик, умудрившись при этом не разбудить. Непоколебимое спокойствие ее ребенка было настоящим подарком судьбы. Шанталь могла крепко спать, несмотря на любые тревоги вокруг нее – никакой шум или суета не могли ее разбудить, если она была сыта и ей было удобно. Однако она чутко реагировала на перемены настроения Джейн и часто просыпалась, если мать была чем-то расстроена, даже при отсутствии шума вокруг.

Джейн села, скрестив ноги, на своем матрасе. Она разглядывала своего ребенка и думала о Жан-Пьере. Жаль, что его сейчас здесь нет, а то она сразу же с ним обо всем поговорила. Ее удивило, почему она так спокойно восприняла и не возмутилась, что Жан-Пьер выдавал партизан русским. Может, потому, что все мужчины – лжецы? Или теперь она осознала, что ни в чем не повинны на этой войне только матери, жены и дочери с обеих сторон? Или, сама став женой и матерью, она как-то внутренне изменилась, в результате чего предательство перестало вызывать в ней возмущение? Или все дело в том, что она любила Жан-Пьера? Джейн просто не знала, в чем причина.