Киллер рядом – к покойнику (Сборник) - Серегин Михаил Георгиевич

– Я думаю, вам проще спросить обо всем у самой Лены, – проговорил Владимир. – Я же привез ее к вам живой, Филипп Григорьевич.

Медведев смахнул со лба шефа пот и ответил вместо Котова:

– Вам пока и не предъявлено никакое обвинение. А Филиппа Григорьевича можно понять, не правда ли?

– Да…

– Она приходит в себя, – сказал один из врачей, который хлопотал над Леной. – Сейчас…

Он отнял что-то от ее лица, и веки девушки дрогнули и медленно открылись. Котов с неожиданной для его грузного тела легкостью подался вперед и, встав на колени у изголовья дочери, пробормотал:

– Леночка… ну… как же ты так?

– А… папа… – едва выговорила она. – Ты меня… все-таки обнаружил, да?

– Да-да, все будет в порядке… тебя спасут… тебя спасут, а всех, кто тебя вот так… я всех в лапшу…

– У нас мало времени, – сказал врач, – я не ручаюсь, что сознание продлится достаточно долго.

– Тогда нужно задать несколько вопросов, – сказал прокурор Скляров, выступая вперед. – Елена Филипповна, вы помните людей, которые вас похитили?

Лена закрыла глаза и после примерно полуминутного молчания ответила:

– Н-нет.

– Но вы же должны помнить.

– Н-нет… меня никто не похищал. Я сама… сама разыграла эту… пантомиму.

– Бредит, – сказала Анжела.

Лена с усилием приподняла голову и бросила на жену своего отца испепеляющий взгляд. Потом снова упала на подушку и пробормотала:

– Ничего я… не брежу. Это я…

– Хорошо, – перебил ее Скляров, – значит, вы не помните, кто в вас стрелял?

– Не… нет.

– Хорошо, – сказал Скляров, – пойдем с другой стороны. Вы знаете вот этого человека?

По жесту Склярова омоновцы вытолкнули вперед Свиридова и поставили его буквально в полутора метрах от изголовья Лены Котовой.

Она открыла глаза и мутно посмотрела на Владимира – а потом вдруг засмеялась больным, дребезжащим смехом, который, казалось, доставлял ей боль.

Но невозможно описать, какое впечатление этот смех оказал на Кашалота.

Он подскочил, как резиновый мячик, и, схватив Свиридова за горло огромной толстой рукой, потной и горячей, встряхнул его так, что Владимиру едва не стало дурно. Конечно, он мог вывернуться и припечатать эту жирную тушу к стене, но после этого люди Кашалота его размазали бы по полу.

И потому Свиридов напружинил горло, отчего под пальцами Котова вздулись и заходили связки крепких мускулов… и Кашалот, отшвырнув Владимира на руки омоновцев, повернулся к дочери и взревел:

– Лена… ну скажи мне, что это он… он виноват во всем… и тогда я… ты будешь долго смеяться, увидев, что я с ним сделаю!

– Скажи, Лена, – вдруг заговорил Владимир, – скажи, что это я похитил тебя, скажи, что это я стрелял в тебя после того, как получил выкуп… ну, расскажи им все! Я думаю, тебе в самом деле будет забавно узнать, что со мной сделают… за то, что я довез тебя до этой больницы, не растряся по дороге остатки твоей жизни! Ну… расскажи!

Котов, захрипев, с оттяжкой ударил его по лицу. Голова Владимира качнулась вбок, а когда он снова повернулся к Кашалоту, то из ноздрей и из губы его текла кровь.

Свиридов, перехватив холодный, давящий взгляд Анжелы, которая прижалась к стене, повторил, не обращая внимания, что крупные рубиновые капли падают на его штаны, футболку, пол:

– Ну что… скажи им, Леночка.

Все взгляды обратились к пепельно-бледному лицу на подушке.

– Ну… кто стрелял в вас, Елена Филипповна? – проговорил Скляров.

– Я… не…

– Вам известно имя этого человека?

– Да… – тихо прошептала Лена.

– Ей известно имя, – пробормотал Кашалот, поворачиваясь к прокурору, – слышите, она знает, кто в нее стрелял! Знает! Вот, Леночка, смотри на него, – толстый, как вываренная сосиска, палец завис в направлении Свиридова, который утирал кровь с разбитого лица, – это он?

Лена приоткрыла глаза, и бледная, неживая улыбка раздвинула ее губы.

В комнате стало так тихо, что можно было услышать, как шевелились губы Анжелы: господи, спаси и помилуй…

– Он?

Лена отрицательно покачала головой.

Кашалот яростно уставился на дочь, а потом вперил свирепый взгляд в Свиридова и прохрипел:

– Как – не он? А кто?!

В голове Владимира стало так пусто, что стало слышно, как, единственные во всей этой зияющей пустоте мозга, глухо отстукивали знаменитые слова поэта: «на меня… наставлен сумрак ночи… тысячью биноклей на оси… если только можно, Авва Отче, чашу эту мимо пронеси».