Пророк - Воронин Андрей

– ..вы что, в Чечне? Своих не признал? Охренели в конец с горя?

Из «Жигулей» выбрался прапорщик в такой же серо-голубой камуфляжной форме, как и наряд на блокпосту, но без бронежилета и оружия.

– Здорово, орлы!

– Здоровей видали, – сказал Куницын. – От тещи прешь, Павлов?

– От нее, родимой, что б она сдохла, – прапорщик Павлов показал ладони в кровавых мозолях.

– Она тебя пытала?

– Косить заставила. Что нового?

В вопросе звучал намек – не хлопнули ли еще кого следом за Прошкиным? Взглядом Павлов пересчитал спецназовцев и улыбнулся, – все были живы.

– Снайпера не взяли? Я б ему этими руками яйца выдрал с корнями, как картошку.

– И мы бы не против.

– Павлов, тебе канистра бензина халявного не нужна?

– А то? Бензин, как и водка, всегда в цене, особенно если даром.

– Дай машину на часок в город смотаться, и можешь две канистры забирать.

– Завезу, не вопрос, – прищурился Павлов.

– У меня дело такое, что вдвоем несподручно.

Уманец подозрительно посмотрел на сержанта Куницына:

– К Вальке собрался? Тогда и двух часов мало.

– Ей мало, а с меня хватит, – раздраженно произнес Куницын.

Павлов размышлял. Но Куницыну он отказать не мог, да и сорок литров дармового бензина на дороге не валяются.

– Бери, но на час, от силы полтора, если понадобится. Только не пей у Вальки.

Куницын сбросил бронежилет и отдал оружие:

– Ты, Павлов, отдохни часок, вздремни, заморила тебя теща.

– Чтоб она сдохла, – с ласковой улыбкой проговорил прапорщик. – Счастливая, падла, у нее в восемьдесят лет все зубы целые, только почернели, и то потому, что не чистит. Подымай палку, время пошло, – Павлов глянул на часы.

Уманец поднял шлагбаум и, дурачась, козырнул. «Жигули» понеслись к городу.

– К Вальке спешит. Приспичило мужику, терпеть не может, как понос. Что они, бабы, с нами, мужиками, вытворяют?

– Насчет поноса это точно. Не нравится мне в последнее время Куницын, кислый он какой-то, сдается мне, задумал что-то нечистое. Ходит, будто живот у него прихватило. Не смеется последнее время, – проводил взглядом машину Маланин.

– И не пьет наш сержант, – выложил Бронников неубиенный козырь, – матом даже не ругается. Только на похоронах три рюмки выпил да сказал: «А пошли вы…» А потом как отрезало.

Переживает.

– Может, от страха крыша едет? – лениво позевывая, предположил прапорщик Павлов.

– Ты бы его в Чечне видел, не знает он, что такое страх, – заступился за друга Уманец, – червяк его точит изнутри, как яблоко.

– Надавлю я на массу, мужики, часок и пролетит незаметно. Приедет – толкните. – Павлов заглянул под лавку, где стояли четыре канистры с бензином, и с наслаждением втянул запах:

– Воняет!

* * *

Куницын мчался не к Вальке. При всем желании она помочь ему могла немногим. «Жигули» прапорщика Павлова остановились у гостиницы.

– Ты куда? – спросила администратор.

– Мне надо к Холмогорову.

– Поздно уже, посетителей пускаем до одиннадцати.

– Мне надо, – два слова были сказаны так, что администратора прижало к стене.

– Под вашу ответственность, – пролепетала женщина.

Холмогоров сидел в кресле лицом к двери, словно ждал кого-то.

– Я хочу поговорить с вами, – выпалил Куницын и стушевался.

– Садитесь. Я ждал, но не вас.

Сержант заговорил, глядя в пол, говорил четверть часа без перерыва. Он вспотел, руки иногда дрожали, и тогда сержант сжимал кулаки. Это была исповедь отчаявшегося человека, даже без надежды на отпущение тяжких грехов…

…Отделение спецназовцев из девяти бойцов напоролось в зеленке на боевиков. Их было всего трое. Обстреляли их больше для острастки и начали отходить к селению. Двоих положил сержант Сапожников одной очередью, когда те выскочили из леса, третий добрался до сарая, отстреливался, потом затих. Убитые боевики оказались пацанами лет по четырнадцать. В плен брать мы перестали, после того как похоронили наших. Перебежками мы подбирались к домам, стреляли. В окно высунулась девочка-чеченка с белым платком в руке. Маленькая, худенькая.

Она кричала: «Не стреляйте, в доме нет боевиков!» Мы были ослеплены, мы ненавидели их всех, мы мстили. Мы забросали дом гранатами, а потом ворвались в него. В доме было пятеро детей, две женщины и старик лет девяноста. Девочка лежала у окна, прижимая белый платок к животу. Она еще была жива. Перья из подушек кружились, как снег, прилипали к крови. Весь дом был залит кровью. Стоны девочки слышать было невыносимо. Может, еще кто-то был жив.