Последнее желание гейши - Володарская Ольга

День первый

Старший следователь Митрофан Васильевич Голушко ненавидел сало. Ему не нравилось в нем все: вкус, вид, запах, даже звучание этого слова казалось ему отталкивающим. Еще он терпеть не мог вареники, не пил горилку, не ел борщ, а что такое галушки, представлял весьма отдаленно. Но, несмотря на это, все его коллеги были уверены в том, что старший следователь Голушко ни дня не может прожить без сала и прочих хохляцких радостей. И сколько бы он ни пытался доказать сослуживцам, что жиру убитой свиньи предпочитает сыр, а горилке квас, никто ему не верил. Именно поэтому на всех сабантуях, кои в следственном отделе проводились не реже одного раза в месяц, Митрофана сажали рядом с тарелкой «хохляцкого хлеба», а напротив него ставили «Немировскую перцовку». Всем казалось, что человек с такой фамилией и внешностью просто обязан квасить «ридну горилку», закусывая ее шматом сала…

Пожалуй, именно внешность сослужила Митрофану плохую службу, ведь были в их отделе и другие «ко», был майор Ткаченко, лейтенант Михеенко, но тех не держали за «салолюбов», потому что оба имели вполне ординарные среднерусские лица, зато Голушко выглядел точно как казак с картины Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану»: лысый, как коленка, краснолицый, с вислыми усами (сколько он ни пытался их подкручивать, они все равно опускались к подбородку) и толстыми лоснящимися щеками. К тому же был он высок, мясист, большерук, а из-под его брючного ремня вываливалось круглое пивное брюхо.

Фамилия старшему следователю досталось от отца, а внешность, наверное, от анонимной матери (потому что Митрофан маму ни разу не видел, а его папаша Василий Дмитрич ее плохо помнил). Лучше бы было наоборот, так как его батя в свои шестьдесят восемь был строен, гладок, симпатичен, имел вполне приличный чуб и еще различимые кубики на животе. И это притом, что старший Голушко всю жизнь пил, курил, переедал, спал с кем ни попадя (из-за чего неоднократно лечился у врача-венеролога), играл в азартные игры (за это пришлось даже посидеть), дрался. Короче, не щадил ни душу, ни печень. И каков результат? Василий выглядит, как английский аристократ в десятом колене, а непьющий, некурящий Митрофан похож на заправского алконавта с глухого украинского хутора! Обиднее всего, что Василий нисколько не заботится ни о фигуре, ни о здоровье: может выдуть пять бутылок «Балтики» за раз, слопать блюдо с шашлыком, уговорить вечерком коробку конфет, но у него кубики на животе и давление, как у космонавта, а у сына пивное брюхо и гипертония!

Нет, жаль, что Митрофан пошел не в отца, очень жаль!

Примерно такие мысли одолевали старшего следователя Голушко за завтраком. Завтракал Митрофан в своем кабинете, так как дома спокойно поесть не получалось – именно по утрам отец любил лезть к сыну с советами по поводу и без, что очень мешало пищеварительному процессу. Обычно утренняя трапеза Митрофана состояла из пары бутербродов с сыром и маслом, но сегодня он изменил себе – съел три куска «Рокфора» без хлеба, потому что сыр с плесенью не нуждается в компаньонах: батон и масло только портят его вкус.

Голушко доедал второй кусок, когда дверь приоткрылась и в проеме показалась раскрасневшаяся от быстрого бега физиономия старшего опера Лешки Смирнова.

– Сало ешь? – хмыкнул он, мазнув взглядом по застывшему у Митрофанова рта куску сыра. – И без хлеба! Ну ты, хохол, даешь!

– Это сыр, – прорычал Голушко, пряча «Рокфор» в салфетку. – Я сто раз говорил, что не ем сала!

Смирнов мерзко хихикнул, из чего Митрофан сделал вывод, что его словам никто не верит, и уже другим тоном сказал:

– У нас свежий трупак! Через пять минут выезжаем. Если поторопишься… – он показал глазами на салфетку, – доесть са… в смысле, сыр, то успеешь с нами.

– Чей труп? Где?

– Женский. В квартире… – Смирнов начал нетерпеливо бить копытом (стоптанным башмаком) землю (драный линолеум). – Давай короче! А то уедем без тебя, добирайся потом как хочешь – бензина выдали только на один рейс.

– Кто сообщил о трупе?

– Соседка сверху. Спускалась, увидела, что дверь приоткрыта, вошла… Ну а дальше сам догадайся!

Митрофан кивнул, догадался: соседка нашла хозяйку квартиры мертвой, после чего позвонила в милицию.

– Застрелена, задушена, зарезана или еще что? – спросил на ходу Голушко – он уже направлялся к двери.

– Труп до подбородка прикрыт простыней. На простыне кровавые пятна, так что может быть все что угодно… – Лешка дурашливо подмигнул. – Вплоть до расчлененки.

Голушко тяжело вздохнул – только расчлененки ему в этом месяце не хватало! Мало двух поножовщин, трех перестрелок, шести драк со смертельным исходом и одной заказухи!

– Не парься, Митюша, – подбодрил товарища Смирнов. – Наверняка, банальный огнестрел… Деваха-то наша, знаешь, в каком районе обнаружена?

– Неужто в «Берегах мечты»? – предположил Голушко, назвав самый фешенебельный район города.

– Ну это ты загнул… Тогда бы нас не соседи, а их секьюрити вызывали… Она на Александровском спуске жила. Бывший дом работников искусств рядом с церковью знаешь?

Митрофан знал – это был старинный трехэтажный особняк, очень красивый, еще крепкий, квартиры в нем стоили безумно дорого, но покупатели на них всегда находились, потому что таких высоких потолков с отлично сохранившейся лепниной, такого красивого дубового паркета, таких широких мраморных подоконников не было ни в одном другом доме города.

– Из новых русских дамочка, – сделал вывод Голушко.

– Актрисулька, наверное, или моделька, ты же знаешь, как любит богема этот дом, к тому же соседка ее красавицей называла. – Смирнов хлопнул Митрофана по мясистой спине. – Прикинь, Митюня, какое нам счастье привалило – на настоящую модель посмотреть… Пусть даже и на мертвую.

Митрофан скривился – такого «счастья» он не пожелал бы никому. Сам он больше десяти лет на «жмуриков» смотрит, казалось бы, должен привыкнуть, но всякий раз при виде убитого человека его мутит – уж больно жуткое зрелище. Конечно, мертвых моделей ему видеть не приходилось, все больше бандиты да пьянь, но Голушко был уверен, что смерть уродует даже самые красивые лица, а ножевые или огнестрельные раны обезображивают самые совершенные тела…

В ошибочности своего мнения Митрофан убедился сразу же, как только увидел убитую. Она была прекрасна! Фарфоровое личико с тонким носиком, изящным подбородком, пухлым ртом, в ореоле длинных, рассыпавшихся по подушке, золотых волос. Ее безупречные черты не исказились, не заострились, как у всех виденных до этого покойников, девушка выглядела безмятежной, умиротворенной, и совсем не походила на мертвую, скорее на спящую – на Спящую Красавицу из сказки, только хрустального гроба не хватало…

– Точно модель, – прошептал Смирнов, завороженно глядя на безупречное мертвое лицо. – Супермодель.

– Красивая, – согласился Митрофан. – Кто такая?

– Харитонова Людмила Ильинична, двацать семь… Умерла, что называется, во цвете лет…

Голушко приспустил простыню, обнажив роскошный бюст покойницы и две огнестрельные раны: одну под правой грудью, другую под ключицей. На раны смотреть было страшно, а на грудь стыдно, поэтому Митрофан отвернулся.

– Я ж тебе говорил, огнестрел, – сказал Смирнов, оценивающе уставившись на бюст покойницы. – Размер третий, не меньше. – Потом потрогал левую грудь, помял ее пальцами и добавил: – Силиконовая.

Голушко шлепнул Леху по руке и отошел от противоестественно красивого трупа в другой конец комнаты – он увидел на кресле маленькие, размера двадцатого, джинсики.

– У нее есть ребенок? – спросил он, рассматривая их.

– В паспорте отметок нет.

– На няню она вроде не похожа… – Голушко огляделся, увидел на полу крошечную дамскую туфельку и добавил задумчиво. – Но ребенок в ее доме бывал…

– Может, племяшку приводила? Или фетиш у нее такой – детская одежонка.

– Дурак ты, Леха.

– Че это? Я про них, моделей, и не такое читал…

Произнеся эти слова, Леха замер с открытым ртом возле картины, висящей над кроватью. На ней была изображена хозяйка квартиры (она же жертва). Художник явно не собирался оригинальничать, содрав сюжет у гениального Боттичелли, то есть на его полотне девушка стояла в той же позе (стыдливо прикрывала лобок рукой), что и Венера итальянского живописца, ее волосы так же трепал ветер, а ступни омывали волны. Единственное, что отличало красавицу эпохи Раннего Возрождения от современной, так это выражение лица: у той оно было одухотворенное, у этой похотливое.

«Как жаль, – подумал Митрофан, – что за несколько веков женщины так сильно изменились. Из символов чистоты превратились в символы низменных страстей и желаний».

«Как жаль, – подумал Леха, – что во времена Боттичелли еще не изобрели силикон. Иначе его Венера смотрелась бы нисколько не хуже этой…».