Повелитель разбитых сердец - Арсеньева Елена

Как подумаешь, что всего этого могло б и не случиться, кабы не ворона…

Нет, не так.

Как подумаешь, что всего этого могло б не случиться, не свались на меня лишние деньги…

Всю жизнь пребывала в уверенности, что чем больше денег, тем лучше. Но, помнится, наша старая соседка, которая давно уже отбыла в мир иной, говорила когда-то, во времена реликтовой коммуналки: «Лучше быть бедным и больным, чем богатым и здоровым». Я тогда хихикала: дескать, все перепуталось в ее утомленной жизненным солнцем головушке. Само собой разумеется, что лучше быть богатым и здоровым, но уж никак не наоборот! Однако теперь я понимаю, что бабуля, даже имени которой не сохранилось в моей девичьей памяти, была совершенно права. Именно поэтому, на одну только мизерную пенсию, обуреваемая бессчетными болезнями, список которых мог бы составить целый медицинский справочник, она и дожила до восьмидесяти пяти лет и умерла, совершенно довольная судьбой. А вот я, вполне здоровая (ноблесс оближ, ведь я все-таки врач, хоть и детский!) и некоторым образом богатая (в кармане почти тысяча, вперемешку в долларах и евро, это же целое состояние, особенно в переводе на рубли!), отнюдь не заживусь на этом свете. Строго говоря, у меня нет почти никаких шансов перешагнуть тридцатилетний рубеж.

И все потому, что накаркала мне благодарная за спасение ворона лишних денег, и довели они меня до беды.

А впрочем, нет. Те несчастные двести долларов, которые я внезапно, неожиданно для самой себя, заполучила как подарок от «птичьего бога» (бойся, бойся данайцев, дары приносящих!), только ускорили процесс. Так или иначе мы бы с ним столкнулись. Он все равно нашел бы меня. Отнюдь не обольщаюсь надеждой, что он смылся бы из России на веки вечные, спасая свою шкуру, которую я могла бы подпалить ему, причем весьма изрядно. То, что я этого еще не проделала, роли не играет и смягчающим обстоятельством не является. Понятно, что этот человек из тех, кто предпочитает не избегать опасности, а устранять их. Еще тогда, при первой встрече (ох, как я надеялась, что она окажется последней!), увидев опасный прищур его глаз и ощутив при этом нечто подобное тому, что, наверное, испытывает человек, которому бритвочкой чиркают по горлышку, я поняла – песенка моя спета. Что из того, что немедленно предприняла все возможные меры по спасению души и тела? Напрасно, напрасно! А ведь я, по свойственной всякому человеческому – и особенно женскому – существу глупой надежде на лучшее будущее, была уверена, что бегство, тем более за границу, – это лучший из всех вариантов. Отсижусь там, вернусь, а тут уже все забыто. И вот вам результат…

Ничего себе, забыто!

С другой стороны, что же еще я могла устроить для собственной безопасности? Потребовать телохранителей? Ну, это чушь. Кому я вообще нужна, да и нет у внутренних, извините за выражение, органов времени и сил охранять дамочек, которые в ненужное время оказываются в ненужном месте. Как просто погибнуть, оказывается! Открыть дверь, когда… А теперь извольте следовать принципу о том, что спасение утопающих – дело рук самих утопающих.

Какое счастье, что мои родители с Лелькой аж в Новороссийске и этот человек до них ни при каких обстоятельствах не доберется! Вернуться они собирались только к сентябрю. К тому времени он меня, конечно, пять раз прикончит – и, надо полагать, успокоится на достигнутом. Зачем ему моя семья, которой я наверняка ничего не сказала, если этой семьи в Дзержинске не было?

Самое смешное, что я вообще ничего никому не сказала. Только он и понятия об этом, конечно, не имеет.

А ведь я заподозрила неладное, еще когда цыганка заговорила… И потом, конечно, когда Москвитин чиркнул своим ножичком, все стало яснее ясного. Но я ведь как зомби: когда женщина на моих глазах рожает, я запрограммирована первым делом помогать ей и ребенку. И больше ничего для меня не существует. Работа такая. Если бы я спохватилась чуть раньше… Или я все же должна была сообщить в милицию, что видела его? Конечно, должна была, но… но ведь там остался Москвитин! Москвитин тоже его видел и наверняка разглядел лучше, чем я, все-таки тоже какой-никакой, а профессионал. Разница в том, что он не видел Москвитина! Он видел именно меня. Ну и Василия…

Василия больше нет. Господи, он убил Василия! До чего мне больно, кто бы только знал! Оттого ли, что раньше при мне никогда не убивали людей и я просто не знала, как это страшно? Или потому, что особенно страшно, когда при тебе убивают хороших людей? А Василий был хорошим человеком, это я сразу поняла, несмотря на то, что мы обменялись с ним всего несколькими словами. Странно: у меня с первого взгляда возникло ощущение, будто я знаю его давным-давно, ну вот просто-таки в один детский сад мы с ним вместе ходили! Обычно я не смотрю на мужчин как на друзей детства, скорее наоборот. Я, как и многие одинокие женщины, живу ожиданием счастливого случая , особенно с некоторых пор, а вот при взгляде на Василия я почему-то не представляла себе, каким он мог бы оказаться любовником или даже мужем, а – ну просто смех! – подумала: как жаль, что он не мой брат. Честное слово, мне почему-то всегда хотелось иметь старшего брата. Но… он умер еще до моего рождения. Вернее, родился мертвым. Я узнала об этом случайно: мама обмолвилась, а потом молчала каменно: слишком больно вспоминать, я понимаю. Еще девочкой, а особенно потом, насмотревшись всяких дурацких сериалов, я позволяла себе помечтать: вдруг мой брат остался жив, вдруг в роддоме произошло какое-то недоразумение, вдруг он когда-нибудь откуда ни возьмись появится и скажет:

– Привет, не вы ли Валентина Николаевна Макарова? Я ваш брат Сергей…

Увы, эти самые недоразумения в родильных домах происходят куда реже, чем хотелось бы создателям сериалов. Я знаю, что говорю, сама ведь работаю в роддоме.

Ну ладно, Василий никак не мог бы оказаться братом Сергеем, но другом-то мне он вполне мог бы стать.

Но теперь уже не станет. Никогда! Ведь мерзавец с бритвенными лезвиями вместо глаз убил его! И, судя по всему, та же участь ждет меня.

И спасения нет, спасения нет, только и остается мне дрожмя дрожать и вспоминать, с чего это началось, да терзаться размышлениями, что надо было предпринять, дабы все сложилось иначе…

А чтобы все сложилось иначе, чтобы у меня еще было время хоть недельку, а то и месяц пожить на этом свете, мне ни за что не надо было той безумной, сырой ночью спасать ворону!

Какое чудовищное событие! Какие страшные новости! Только что прибыл нарочный из Парижа. Он мчался двое суток без отдыха, загнал коня и сам едва жив. Но что за вести он привез!

Их две. Две вести о смерти. Обе они касаются и Франции, и нашей семьи. Которая из них страшнее? Обе чудовищны. Но если одна наполнит сердца всех благородных людей ужасом, другая заставит их вздохнуть с мрачным облегчением и подумать о том, что справедливость еще есть на небесах, которые, чудится, в последние времена вовсе отворотили свои взоры от нашей несчастной страны.

Мой отец лишился сознания, когда обе эти вести дошли до него. Он человек благородный, но – глубокий старик, и к тому же он – отец …

Я понимаю его. Ведь и я не просто графиня Лепелетье де Фор, аристократка, но и сестра . У меня у самой разрывается сердце от того, что я не в силах примирить свое горе с благодарностью небесам. Я оплакиваю проклинаемого… Я ничего не могу с собой поделать.

Но – прочь слезы! Их давно не видел мой верный дневник. Не увидит и теперь.

Вот первая из новостей.

Конвент проголосовал за казнь короля! Наш народ, кинувшийся было от «Vive le Roi!» к «Vive la Republique!», выкрикнул теперь: «Vive la Mort!» [2] Это был не единогласный, не дружный крик, однако мой брат был среди тех, кто подал свой голос за убийство государя!

Нет, я не могу поверить. Луи-Мишель! Мой брат!

О боже, но разве не шло все к этому с тех самых пор, как граф Луи-Мишель Лепелетье де Фор де Сен-Фаржо объявил себя «другом народа», подобно Марату, Робеспьеру [3] и другим кровавым чудовищам? Он – человек благороднейшего происхождения! – начал уверять, что правы те, кто сажает аристократов на тележки и отправляет на прокорм к «тетушке Луизе» [4]. Он вместе со всеми распевал «a ira!» [5], и заигрывал с этой жуткой девкой, «амазонкой революции», как они ее называли, Теруань де Мерикур [6], и приветливо улыбался «вязальщицам», которые шли за приговоренными к эшафоту, выкрикивая злобные насмешки, и вязали, беспрестанно вязали при этом толстые полосатые носки на продажу, а потом пытались подкупить палача, чтобы тот продал им волосы, остриженные с голов «аристо» [7], перед тем, как эти головы скатятся в корзину. Ведь волосы казненного, по мнению этих гнусных простолюдинок, приносят счастье…