Черная роза - Солнцева Наталья

Никита положил в камин дрова, разжег огонь. Валерия уселась в огромное мягкое кресло, безучастно глядя за окно, на далекие дымы в морозном небе. Она куталась в шаль и плед, и все равно ей было холодно.

– Посиди тут, – сказал Никита, целуя ее висок, на котором горячо билась голубая жилка. – А я пойду приготовлю нам поесть.

На кухне он немного успокоился, выбирая между ветчиной и свежим мясом. Пожалуй, лучше приготовить мясо с сыром и томатом, как любит Валерия.

По дому распространился запах специй и кофе. Никита положил в тостер кусочки белого хлеба и отправился в кладовку за вином: ему захотелось выпить. Валерия тоже не откажется. Ему не нравилось ее состояние, – вялость, сменяющаяся вспышками негодования по всякому поводу, отсутствие аппетита, скука. Только в постели, во время любовных ласк, ценой невероятных усилий, ему еще удавалось пробудить ее к жизни.

Сиур звонил Никите через день, но ничего существенного не сообщал. Москва лежала в снегах, скованная морозом и каким-то странным безмолвием, блестя тусклым золотом своих куполов, белыми стенами соборов.

Горский уехал во Францию, но от него еще тоже не было никаких вестей. Вадим куда-то пропал. Из Харькова был один звонок от Лиды, что у них без изменений… пока. Все остановилось, замерло, словно в преддверии какого-то значительного, важного события, которое должно было разрешить их судьбы и судьбу их общего предназначения. Суть того, что их всех объединяло, оставалась неясной, – и это тревожило больше всего.

Валерия вяло ковыряла вилкой мясо, но все-таки ела. Никита был рад и этому. Вчера она ни кусочка ни проглотила, как он ее ни уговаривал. Холодное кислое вино приятно кружило голову.

– Тебе еще налить?

Она кивнула. Негромко потрескивали дрова. От камина шел настоящий жар, но Валерия не отодвигалась. Никита снял свитер, пересел к окну, за которым стучал в стекло укутанный снегом сад. Снова поднимался ветер.

– К вечеру будет метель, – сказала Валерия. – Опять метель! Какая скука… Никита!

– Да?

– Принеси мне зеркало из спальни, не хочется подниматься наверх.

Он легко встал, поднялся на второй этаж. Приятно было ощущать силу молодого здорового тела; десятилетия неподвижности казались тяжелым дурным сном. Инвалидное кресло стояло в углу коридора, у его рабочего кабинета, как дань прошлому.

Никита открыл дверь в спальню Валерии, – она пожелала иметь свою, отдельную, – взял с туалетного столика ее любимое зеркало в овальной рамке, быстро спустился в гостиную. На сердце легла непонятная грусть…

– Спасибо!

Валерия поставила зеркало на сервировочный столик у камина и принялась разглядывать себя, – волосы, тени под глазами, похудевшие щеки, губы без помады. Она была красива той особой женской красотой, которой все нипочем, – никакие страдания, болезни, никакие небрежности, отсутствие макияжа, прически, – ничто не могло ее испортить. Она просто становилась другой, – более строгой, романтичной или трогательно прекрасной в своей печали.

– Я отнесу посуду на кухню, – сказал Никита, собирая тарелки. – Хочешь еще кофе?

Валерия отказалась, увлеченная созерцанием своего лица в зеркале. Его редкостный оттенок спелого персика поблек, румянец исчез, уступив место глубоким теням под скулами и у висков, но оно все еще оставалось необыкновенно привлекательным. Ей показалось, что Никита отворил окно, потому что ее длинные черные волосы вдруг зашевелились, буквально поднялись вверх, приобретая колеблющиеся очертания то ли чертей, то ли… Из потемневшей глубины зеркала за ее отражением появилось что-то очень страшное, дикое…

Никита зажигал газовую колонку, чтобы помыть посуду, когда услышал ее крик. Влетев в комнату, он увидел вытекающую из рамки ртутную массу зеркала и оцепеневшую от ужаса Валерию, бледную, как снег за окнами.

– Ты поставила его слишком близко к огню, – сказал он, обнимая ее за плечи.

Валерия не поверила. Она просто его не слышала, скованная жуткой, нечеловеческой слабостью, так похожей на смерть. Ей казалось, что из-за вытекшей поверхности на нее смотрит другая женщина, очень похожая на нее, – смотрит долго, неотрывно и страшно, – и в глубине ее зрачков зарождается ее, Валерии, гибель. Губы женщины едва заметно кривятся в зловещей улыбке, а на лбу качается и нестерпимо сверкает золотая подвеска, на которой выбит Знак Рока…

– Валерия!

Звук никитиного голоса вывел ее из столбняка, и она снова закричала, не в силах оторваться от страшного видения.

– Что с тобой?

– Там, там… – она показывала рукой на зеркало, вернее, на позолоченную рамку, оставшуюся от него, и не могла вымолвить ни слова. – Там… та женщина, и… Знак… – ей едва удалось выдавить это, как сильный приступ кашля потряс все ее тело. – В-видишь?

Никита ничего не видел, кроме расплавившегося от нестерпимого жара стекла. На каминной доске стояли сухие веточки можжевельника. Словно во сне, сквозь пелену тумана, он увидел, как они занялись ярким, сверкающим пламенем…

Горские обрадовались приезду сына. Его вечерний телефонный звонок привел их в восторг. Они так редко удостаивались его внимания… Могли не видеться месяцами, ничего не знать друг о друге. Отчаявшись увидеть Сергея, родители сами звонили ему, но чаще всего им приходилось общаться с автоответчиком.

– Приезжай, Серж! – говорила мама, сдерживая слезы. – Мы с отцом почти забыли, как ты выглядишь. Расскажешь нам, как живешь. У тебя уже есть девушка? Ты никого не нашел себе там, в Харькове? Как Москва?

– В Москве мороз, – ответил Горский. – По ночам наметает сугробы по колено. Деревья все белые, и снег визжит под ногами прохожих…

Он понимал, что мама спрашивает вовсе не о девушках, которых у Сергея всегда было полно. Вниманием женщин Горский никогда не был обижен, что вызывало легкую ревность даже у его матери, но она искренне хотела, чтобы он, наконец, «устроил свою жизнь», остепенился. Она втайне надеялась, что он женится на русской. Француженки были хороши для бизнеса и развлечений, но для семьи…

– Я был женат, мама, – тихо сказал Сергей, вспомнив вдруг, что он даже не пригласил родителей на свою свадьбу.

Уехав из Парижа на выставку Артура, он словно провалился в глубокий омут, и весь остальной мир сначала померк, а потом и вовсе исчез из его жизни. Непонятное наваждение окутало его плотной пеленой, лишив возможности не только правильно действовать, но и здраво мыслить. Теперь он чувствовал, как медленно поднимается из мутной туманной глубины на поверхность, до которой все еще не близко.

– Что?

У Анны Павловны пересохло в горле. Она не ослышалась? Серж сказал что-то о женитьбе? Что-то странное… Был женат?.. Но…он отсутствовал буквально несколько месяцев.

– Я был женат, мама, – повторил Горский.

Эти слова прозвучали непривычно и дико для него, словно он пересказывает маме свой сон, как в детстве. А она успокаивает его, ведет на кухню и поит чаем с конфетами «Мишка на севере».

– Был? – переспросила она. – Ты что, развелся? Так быстро?

– Нет…

– Серж, я ничего не понимаю! Говори толком! У меня начинает уже болеть сердце…

– Моя жена… Она умерла.

На том конце воцарилось молчание: у мадам Горской пропал дар речи. Серж всегда был резок, любил колкие, неприятные шутки, но не до такой же степени!

– Ты шутишь? – спросила она на всякий случай, осознавая, что на этот раз сын говорит серьезно. – Отчего? Что случилось? Приезжай немедленно! Мы с отцом глаз не сомкнем, пока ты все не расскажешь! У папы давление… О, Серж! Выезжай прямо сейчас, возьми такси… Ты меня слышишь?

– Хорошо, – ответил Горский, ощущая невероятную усталость во всем теле, в мыслях…

Пожалуй, будет лучше, если он поедет. В двух словах всего не объяснишь. Им предстоит долгая ночь, полная вздохов и слез. Подробностей он родителям, конечно, рассказывать не собирается, но кое о чем придется поставить их в известность. Они не могут оставаться в неведении.

Анна Павловна была так напугана услышанным, так растеряна, что совершенно забыла сказать сыну о выставке работ его друга Артура, устроенной в галерее месье Дюшана, о Нине Корнилиной, о статье в журнале «Искусство», которая наделала столько шума, о Лили, о том, как успешно идут его дела… Она положила трубку на колени и села, не в силах думать ни о чем, кроме предстоящего разговора с Сержем.

Звонок в дверь заставил ее вздрогнуть от неожиданности.

– Серж! – она повисла у сына на шее, плача и целуя его. – Как ты меня напугал! С тобой все в порядке? – Она отступила на шаг, пытаясь рассмотреть в темноте прихожей выражение его лица. – Ты здоров? Я не стала ничего говорить отцу. Он думает, что ты приедешь завтра.

– Где он? – спросил Горский.