Манхэттенский ноктюрн - Харрисон Колин

А там, развалившись в середине огромного дивана, восседал сам великий человек, Хоббс, распухшими пальцами отправлявший куски селедки прямо в свой вечно слюнявый и ненасытный рот. И как только дохлая рыба приближалась к его губам, первым делом поднимались лохматые брови, словно часть какого-то сложного механизма, который в нужный момент открывает свою зияющую пасть, обнажая частокол желтых зубов, казавшихся слишком длинными, как у лошади, но при этом больше похожих на пеньки, стершиеся от постоянного жевания, а затем появлялся следующий монстр – толстый серый язык, непомерно большой, раздувшийся от спиртного, тяжело распластавшийся на нижней губе.

Он слыл человеком беспринципным, но практичным, хотя это означало лишь то, что он покупал по дешевке, а продавал задорого. Любая городская газета зависит от рекламы розничной торговли, и в связи с этим поговаривали, что Хоббс не собирался покупать газету, а приехал в Нью-Йорк по другому делу и увидел, что крупнейшая в городе бульварная газета испытывает серьезные затруднения. Отнюдь не случайно он обратил внимание на пустые гостиницы и падающие цены на небоскребы. Владея недвижимостью во многих городах (Лондоне, Мельбурне и Франкфурте) и будучи свидетелем периодических быстрых взлетов и банкротств во многих крупных городах мира, он разработал метод, позволяющий ему безошибочно определять удачный для покупки момент: как только пронзительно завизжат богачи. Тогдашний владелец газеты, человек, занимавшийся недвижимостью, был сражен наповал, когда поток японских долларов отхлынул от Нью-Йорка. Он попытался выкрутиться и начал придерживать деньги, но дело приняло настолько скверный оборот, что секретарше уже приходилось каждый вечер обходить отделы, собирая использованные карандаши со столов репортеров, чтобы снова использовать их на следующий день. Без всякого предупреждения, как некий призрак, вдруг явился Хоббс. Он предложил цену, хоть и очень, ну просто очень, низкую, но наличными и без «сворачивания» долговых обязательств и передачи акций. Специалист по недвижимости оскорбился и раздраженно заявил, что заботится о благе народа и ни за что не продаст крупное нью-йоркское издательство такому негодяю – ведь каждому известно, какую омерзительную чепуху печатает Хоббс в своих лондонских газетах. В противоположность Хоббсу, риэлтор уподобился монументу в центре парка и некоторое время упивался своей новой ипостасью; он появлялся на телевидении и на симпозиумах в Колледже журналистики Колумбийского университета, где расписывал величие и красоту своих нравственных принципов. Через три недели он принял предложение Хоббса и исчез. Став владельцем, Хоббс начал с того, что грубо повздорил с профсоюзами и пригрозил закрыть газету. Это казалось невозможным, поскольку газету он только что купил, но, с другой стороны, как отмечали обозреватели, само здание газеты в Ист-Сайде на рынке элитной недвижимости могло стоить столько же, сколько и вся газета. Это вконец перепугало профсоюзы. Мэр принялся уговаривать Хоббса, но тот оставался безучастным. Он все время находился в Лондоне, пока его представители вели переговоры, и в конце концов профсоюзы сдались. Хоббс сократил расходы, приобрел водителям новый парк грузовиков и вскоре здорово поправил положение с финансами.

Теперь газета служила базой для откорма холдинговой компании Хоббса, обеспечивая ему наличность, которую он вкладывал в другую собственность, но, может быть, все было совсем не так и он придерживал газету на случай, если потребуется попугать политиков. Однако, так или иначе, его гениальность еще раз блестяще подтвердилась на практике. Я наблюдал за ним с любопытством, достойным посетителя зоопарка, когда он слюняво бормотал что-то изящной девчушке из тех, что не носят трусиков под платьем, когда она, соблазнительно покачивая бедрами, фланировала перед его носом; разглядывал необъятный мягкий, как подушка, зоб, выступавший из-под огромного подбородка – ну точь-в-точь коровье вымя – и сотрясавшийся при каждой остроте, со смаком отпущенной его хозяином; ну и конечно, мохнатые брови над яркими зелеными глазками, которые снова взлетали и опускались, будто нанизанные на одну струну, когда куски прожеванной селедки на мгновение выступали жирной пеной в углах его рта, прежде чем их сметал все тот же распухший язык. Затем его рот непроизвольно открывался, навстречу очередному лоснящемуся куску селедки, которого ожидала участь предыдущих.