Гений - Келлерман Джесси

— Еще как.

— Мама дорогая!

— Ага.

— Жуть!

— Да ладно, проехали. — Она посмотрела на меня: — А ты отцу позвонил?

Я помолчал, не зная, что ответить.

— Нет.

Саманта молча кивнула.

— Я собирался, правда! Даже трубку снял! — Мне хотелось как-то оправдаться.

— И?

— Я не знал, что сказать.

— Спросил бы, зачем он хотел купить твои рисунки.

— Как-то не сообразил.

— Дело твое. — Она включила левый поворотник. — Приехали.

Каменные колонны, расположенные по сторонам от подъездной дорожки в «Зеленые сады», когда-то составляли единое целое с аркой монументальных ворот. Точно такие же, только украшенные ржавыми потеками, колонны располагались по всему фронтону здания. На них зияли дырки от креплений давно утерянных водостоков. Вдоль дороги, заслоняя обзор, тянулись сосны и заросли ольхи. Наконец показался старый высокий дом с белеными стенами, треугольной крышей и верандой. Я совсем разволновался. Мы поднялись по ступеням, в дверях нас встретил человек с рыжей козлиной бородкой.

— Дэннис Дрисколл, — представился он.

— Итан Мюллер. А это Саманта Макгрет, окружной прокурор.

— Очень приятно. — Улыбка у него вышла кривоватая. — У нас тут гости редко бывают.

Внутри все скрипело и разваливалось. Темный коридор был заставлен так, что по нему можно было только протиснуться. С викторианских времен тут никто ничего не ремонтировал. На стенах по-прежнему жуткие обои с золотыми полосами, свет включается кнопками, правда, огромная люстра так и не зажглась. Паровые трубы шипели, как гремучие змеи. В холле на стене висел портрет седовласого толстяка с двумя подбородками и в напудренном парике. Табличка под портретом поясняла, что это Джон Вестфилд Уорт.

— Он тут всем заправлял до середины шестидесятых, — сказал Дрисколл. — Заведение считалось очень прогрессивным для своего времени.

Он повел нас вверх по лестнице, остановился на площадке и показал на окно. За окном был заснеженный луг и еще одно здание, несколько более современное.

— Там раньше были комнаты пациентов. В семидесятых все внутри сломали и устроили реабилитационный центр. А сам дом построили в 1897 году. — Он повел нас на третий этаж. — Надо же, как вы быстро откликнулись! Если честно, я думаю, доктор Ульрих не ожидала, что вы сами приедете, потому-то она и согласилась вас принять.

— А мы вот они.

— Да уж, да уж.

Мы прошли по заставленному темному коридору и поднялись еще по одной лестнице.

— Тут редко кто бывает. Отопление в этой части дома барахлит. А летом здесь настоящее пекло. Мы эти помещения в основном как склады используем. Наши пациенты, те, что живут у нас подолгу, оставляют тут чемоданы. Очень много народу из других штатов приезжает. А канадцы, бедняги, уже совсем истомились ждать, пока до них очередь дойдет. Теоретически, мы могли бы селить в этих комнатах сопровождающих родственников, но я им всегда советую остановиться в гостинице. Вуаля!

Мы повернули за угол.

— Теперь понимаете, почему я сам не хотел с ними возиться? — спросил Дрисколл.

Вдоль длинного коридора от пола до потолка висели сотни фотографий, деревянные рамки основательно растрескались из-за сезонных колебаний влажности. Стен совсем не было видно, словно мы очутились в галерее фламандского эрцгерцога. У меня аж клаустрофобия разыгралась. Были там и портреты, но большинство, как и обещал нам Дрисколл, — групповые снимки, раньше очень любили так фотографировать: люди стоят рядами, самые высокие сзади, самые маленькие сидят на полу впереди, скрестив ноги. Застывшие, напряженные взгляды, тщательно приглаженные волосы, рубашки, застегнутые на все пуговицы. Но было в этих лицах и нечто необычное, неподобающее случаю. Кое-кто ухмылялся или смешно выпячивал челюсть. А может, это мне только показалось. Я же знал, что всех их заперли здесь за плохое поведение. Мне было очень жаль этих отверженных. Родись я в эпоху, чуть менее снисходительную к пороку (или в чуть менее терпимой семье), — вполне мог оказаться на их месте.

Там, среди них, мог быть и Виктор Крейк. Мне не терпелось поскорее отыскать его. Мы переворачивали снимки один за другим и читали подписи, там, где они были. На одной фотографии осталась только дата: второе июня 1954 года. Сколько лиц и имен, сколько человеческих душ, и все забыты. Где теперь их семьи? Как эти бедняги жили, пока не попали сюда? Разрешалось ли им покидать больницу? Привидения тянули меня за рукав, им хотелось захватить живое тело и вырваться наконец отсюда.