Без чайных церемоний - Тарасевич Ольга

Родился сыночек. Мое солнышко, моя кровиночка, самый дорогой и любимый человечек. Как же я завидовала женщинам, подносящим к стеклам туго перепеленатые свертки.

– Смотри, глазки твои! И носик! – говорили они своим мужьям.

Те ничего не слышали через высокие двойные рамы, ничего не видели, я уверена, палата-то наша находилась на третьем этаже. Но их лица светились таким глубоким, до идиотизма, счастьем, что по моим щекам невольно текли слезы. Я обещала сыночку, что стану любить его и за маму, и за папу, что он никогда ни в чем не будет нуждаться, что я сверну горы ради этих ясных глазок со слипшимися ресничками, крошечных ручек, полуоткрытого ротика…

Я, и правда, очень старалась. Еще не зажил шов на животе – мне делали кесарево сечение, – а я уже договорилась о том, что по ночам займусь уборкой магазина по соседству. Платили там копейки, но в моем положении выбирать не приходилось. К счастью, мой сыночек отличался тихим нравом и отменным здоровьем. Поэтому комендант общежития охотно соглашалась присмотреть за ним пару часов, пока я ползала с тряпкой по, казалось, бесконечно огромному полу.

Любовь по-прежнему жила в моем сердце. Иногда она, как вспугнутая птица, уступала место тоске и раздражению. Но потом всегда возвращалась.

Как чуда я ждала того дня, когда сыночку исполнится два года и его примут в садик. Время тянулось медленно-премедленно, хотя малыш рос буквально по часам. Глядишь – и уже ему нужны новые ползунки, и ботиночки не налезают на ножку. Я ела в основном сваренный на воде геркулес, откладывая каждую копеечку для малыша, но денег все равно катастрофически не хватало.

В таком состоянии, когда вечно сосет под ложечкой, работать в магазине – тяжелое испытание. Вымыв пол, я, как зачарованная, рассматривала прилавки с продуктами, и рот наполнялся слюной. Сколько же там всякой снеди – и рыбные консервы, и банки с салатами, и торты в больших круглых коробках. Я не помнила вкуса этих продуктов. Казалось, что готова съесть буквально все, чем уставлены полки.

Когда как-то вечером я, закончив уборку, привычно любовалась песочным тортом с розочками из крема, на мое плечо вдруг опустилась тяжелая рука.

Вздрогнув от неожиданности, я обернулась – Виктор Семенович Завьялов, заведующий магазином.

– Пошли, – коротко распорядился он и взял тот самый торт, песочный.

Мы пили чай, и он участливо расспрашивал про мое нехитрое житье-бытье, про сыночка.

– Увидел вчера через окно, как ты полы драишь – маленькая, худенькая… И в груди что-то оборвалось. Я ведь детдомовский. Вспомнил, как у самого ребра торчали, как вечно думал о том, что бы поесть… – выслушав меня, сказал он и отрезал мне еще один кусок торта.

Мне стало стыдно, хотя он был прав, совершенно прав.

– Ничего, – я старалась, чтобы мой голос звучал как можно более бодро. – Вот отдам сына в садик, вернусь на завод, и все будет в порядке. Я еще полмагазина продуктов скуплю, вот увидите.

Его глаза подозрительно заблестели.

– Гордая ты. Конечно, так все и будет. А можно, я завтра вечером в гости зайду? Ты мне ребеночка покажешь…

Я кивнула. За исключением сидевшей с сыном коменданта общежития, порог моей комнатенки давно никто не переступал.

Виктор начал нам помогать. Приносил продукты и игрушки для сына, которых тот в жизни своей не видел, оставлял деньги, рублей пятнадцать-двадцать, но для меня тогда это являлось целым состоянием.

Я чувствовала, что нравлюсь ему, что он волнуется, когда я, подавая ему чай, вдруг случайно касаюсь его рукой. Но Виктор Семенович был женат, у него росло двое детишек. Я даже видела его жену – полную видную даму с открытым простодушным лицом и выбеленными волосами, которые она укладывала в высокую прическу.

Я была так благодарна ему за заботу, что, хотя мое сердце по-прежнему ломило от любви к отцу моего ребенка, не отказала бы Виктору ни в чем. Но он сам долгое время не делал никаких попыток к сближению. Он словно хотел справиться с собой, не перейти ту грань, за которой дружеская забота превращается в близкие отношения, а их скрывать в нашем маленьком городке долго не получится.

И все же он не устоял… Он долго целовал меня – глаза, волосы, губы, грудь. А я невольно представляла себе на его месте совершенно другого человека.

Я часто их сравнивала – Виктора и того, другого. У Виктора, абсолютно чужого, в сущности, мужчины, душа болела за меня и ребенка. Когда сынишка простудился – он три ночи не отходил от его кроватки. А в груди настоящего отца, казалось, и вовсе отсутствовало сердце. Я никак не могла понять: как можно жить, зная, что где-то растет твой ребенок…

Каким-то чудом Виктору удалось помочь нам с выделением квартиры. Пусть однокомнатной, на самой окраине города, но мне казалось: уютнее этого дома нет ничего на свете. Как сумасшедшая, я могла убирать квартирку сутки напролет, стараясь, чтобы нигде не было ни пылинки, чтобы наши нехитрые пожитки находились в идеальном порядке.

Потихоньку жизнь наладилась. Сыночек пошел в детский сад, я вернулась на завод, несколько раз в неделю Виктор приходил в гости. Но мне становилось все сложнее и сложнее отвечать на вопросы своего ребенка.

– А почему у всех мальчиков и девочек есть папы, а у меня нет? – вопрошало дитя с таким изумлением в чистых наивных глазенках, что мне приходилось закусывать губу, чтобы не разрыдаться.

– Твой папа умер, солнышко.

– А почему он умер? – не отставал сын.

– Заболел и умер.

А что можно сказать в такой ситуации? Что отца никогда не интересовал собственный ребенок, этот маленький теплый комочек с торчащими за затылочке вихрами, которого невольно хочется защитить от всех невзгод…

– А дядю Витю можно называть папой? – продолжал задавать вопросы мой ребенок.

– Нет, – твердо говорила я. – Дядя Витя просто наш друг. Но он очень любит тебя.

– И тебя, – добавлял маленький экзекутор.

Виктор, и правда, очень нежно ко мне относился. Он делал все что мог, чтобы хоть как-то облегчить мою жизнь. Но у него были жена и дети, и он никогда даже не думал о том, чтобы их оставить. Мне, не скрою, очень хотелось, чтобы у меня, после всех пережитых испытаний, тоже появился муж. Хотя бы потому, что это прекратило бы львиную часть разговоров сплетниц у подъезда. Я бы вышла за Виктора безо всяких колебаний. И при этом прекрасно понимала, почему он никогда мне этого не предложит. У детей должен быть отец. Это самое главное.

Может быть, в Москве наши отношения могли бы продолжаться десятилетиями. Но город N – это не Москва. Подсознательно я всегда ждала скандала, открывая дверь, каждый раз замирала: а вдруг там жена Виктора?

Но все оказалось проще. Не было ни скандалов, ни заседаний парткома, ни нравоучительных лекций. Однажды после ужина Виктор просто сказал:

– Прости, но больше я не приду. Жена все узнала. Я сделал свой выбор. Но ты всегда можешь обратиться ко мне за помощью.

Когда он закрыл дверь, я не смогла сдержать слезы. Почему, ну почему никто из мужчин никогда не делает свой выбор в мою пользу?..»

Оказавшись в квартире Артема Сидоренко, Лика Вронская с любопытством огляделась. Помещение меньше всего напоминало дом. Никаких сувениров на полках, фотографий, цветов – пусто, как в гостиничном номере. Если в жизни Артема и возникали женщины, то они вряд ли задерживались надолго в этой квартире. Иначе наверняка появился бы и маленький столик у зеркала в прихожей, на котором так удобно оставить фен, щетку для волос и флакон туалетной воды. А на кухне завелся бы какой-нибудь веселый передничек и рукавичка ему в тон, да и скатерть бы тоже не помешала.

Спальня, гостиная, еще одна комната со спортивным инвентарем, в которой вместо люстры подвешена боксерская груша – все это сияло безупречной чистотой и было абсолютно безлико, а так хотелось понять, что же собой представляет хозяин этой квартиры.

Послонявшись по комнатам и выкурив на лоджии сигаретку, Лика опустилась на диван и задумалась. Сейчас хорошо было бы позвонить маме или отцу, предупредить их, что она исчезнет на пару дней. Но Артем отобрал у нее сотовый телефон, сославшись на то, что по нему можно без особых проблем установить местонахождение владельца. И строго-настрого запретил подходить к городскому аппарату, иначе ее вычислят очень быстро.

Стрелки часов заснули на циферблате. Дожидаясь поехавшего в прокуратуру Артема, Лика чутко прислушивалась к доносившимся из-за двери слабым звукам. Вот кто-то отправился выносить мусор, хлопнула дверь соседней квартиры, где-то забренчала гитара…

А если Артем передумает ей помогать? Если у Седова появились новые подозрения на ее счет, и он сумеет переубедить своего однокурсника? С ее стороны так опрометчиво довериться практически совершенно незнакомому человеку. Теперь она от него полностью зависит, и это угнетает, но самое страшное – неопределенность, которая буквально сводит с ума.