Чувство льда - Маринина Александра Борисовна

Наконец детей отпустили. Саша и Андрюша помчались в раздевалку, и Люба направилась поближе к тому месту, откуда они должны были появиться уже переодетыми, краем глаза пытаясь наблюдать за Юрцевичем. Не увидела его и решила, что Сергей уже ушел, однако легкого укола разочарования не заметила. А ведь он был, этот укол…

Весь остаток вечера, занимаясь с детьми, она мысленно сравнивала их с Юрцевичем и находила в мальчиках огромное сходство с отцом. Такие же синие глаза, такие же точеные лица, в которых не было и следа пухлощекой сероглазой Надюши. Мальчишки вырастут и станут такими же красавцами, как Юрцевич. Просто-таки смерть девчонкам! Какой же он красивый, этот Сергей… Тот факт, что Юрцевич весь вечер и всю ночь занимал мысли Любы, ничуть ее не удивил, ну а как же иначе, он ведь отец мальчиков, а мальчики все время у нее перед глазами.

Через два дня, ведя племянников на следующую тренировку, Люба думала о том, придет Юрцевич или нет, и эти мысли тоже показались совершенно естественными. Он пришел. Появился где-то минут через пятнадцать после начала занятий, издалека кивнул Любе, улыбнулся, но не подошел и не заговорил. Она снова читала что-то научное, прогуливаясь вдоль ограждения, но почему-то в этот раз Юрцевич ни разу не попался ей навстречу. То и дело поднимая глаза от книги, она видела его стоящим возле раздевалки и внимательно наблюдающим за катающимися малышами. К концу тренировки Любу охватило непонятное раздражение, природу которого она объяснить не могла. Да и не пыталась. Просто разозлилась, и все. Сердито схватив Сашу и Андрюшу за руки, она потащила их к троллейбусной остановке, ни разу не оглянувшись на то место, где всю тренировку простоял их отец.

Прошла неделя, прежде чем он снова заговорил с Любой.

– Трудно с ними? – спросил Юрцевич, подойдя к ней и даже не поздоровавшись.

– А как вы думаете? – Люба не сумела справиться с волнением, которое приняла за привычное чувство сердитой раздраженности. – Маленькие дети – всегда проблемы.

– Но вам кто-нибудь помогает? Ваша мама или еще кто-то?

– Мама много работает. Может, вы забыли, чем она занимается? У нее нет ни минуты свободной. И вообще она подолгу отсутствует, когда уезжает на гастроли или на съемки. Мальчики полностью на мне.

– Значит, вы совсем одна, – задумчиво протянул Юрцевич. – Вам, наверное, очень тяжело с моими детьми.

– Вот именно, с вашими, – внезапно вспылила Люба. – Вы же ни о чем не думали, когда тащили мою сестру в постель, вам лишь бы свое получить. А я теперь расхлебываю.

Она тут же устыдилась своей вспышки и огорчилась оттого, что в порыве злости назвала племянников «его детьми». Получается непоследовательно: то она утверждает, что Юрцевич не имеет к Саше и Андрюше никакого отношения, а то заявляет, что это его дети.

– Но вы ведь могли отдать мальчиков на усыновление. Наташа вам предлагала, я знаю.

– Какая еще Наташа? – сердито спросила она.

– Моя жена. Вы даже не стали это обсуждать. Если бы вы тогда согласились, сегодня у вас не было бы этих проблем, верно? Дети росли бы в моей семье, а вы были бы свободны.

Правильно. Все правильно. Разве можно объяснить ему, почему она не согласилась? Это даже в мыслях повторить неприлично, не то что вслух произнести, да еще постороннему человеку. Об этом можно было говорить только с матерью, да и то потихоньку.

– Если бы моя семья согласилась отдать детей вам на усыновление, у вас сейчас было бы уже трое на руках, – Люба постаралась добавить в голос побольше презрения. – У вас ведь, кажется, уже есть ребенок. Вы что, подпольный миллионер? Вас только-только из тюрьмы выпустили. Как вы могли бы содержать семью с тремя детьми?

– Меня выпустили не только-только, а довольно давно, больше года назад, – спокойно заметил Юрцевич, словно не замечая ее вызывающе неприязненного тона. – И я очень неплохо зарабатываю. Во всяком случае, на семью с тремя детьми вполне хватило бы. Может быть, вы все-таки передумаете и отдадите мне моих сыновей?

– Не смейте даже заговаривать об этом! Даже если отбросить все прочее, то мальчики уже достаточно большие, чтобы понимать, что семья от них отказывается и отдает в чужие руки. Это травма, которую впоследствии невозможно будет ни залечить, ни компенсировать.

– Они еще совсем маленькие, – возразил Сергей, – они скоро все забудут. Подумайте, Люба. Я ведь серьезно говорю.

– Они не маленькие, – высокомерно бросила Люба. – Они взрослые самостоятельные люди. Они уже давно свободно читают, бегло говорят по-английски, владеют всеми арифметическими действиями, играют на рояле и великолепно решают логические задачи, рассчитанные на десятилетних школьников.

– В самом деле? – удивился Юрцевич. – Вы не шутите?

– Не шучу. К сожалению, мальчики не могут продемонстрировать вам уровень своего развития, мы ведь с вами договорились, что вы не будете пытаться общаться с ними, так что вам придется поверить мне на слово. Но это действительно так. Это очень умные и не по годам развитые дети. Почти вундеркинды.

– Только почти?

– Вундеркинд – это удивительный ребенок, от рождения наделенный природой необыкновенными способностями. Саша и Андрюша – самые обыкновенные дети, просто я много и целенаправленно занималась их развитием.

– И преуспели, – с улыбкой констатировал Сергей.

– Как видите. Впрочем, вы, конечно, не видите.

– Я верю вам. Наденька очень много о вас рассказывала. Она говорила мне, что у вас потрясающий талант обучать других и объяснять сложные вещи так, что их сразу понимаешь и с первого раза все запоминаешь. Знаете, Люба, она всегда вами восхищалась. Она помнила, как часто вы занимались с ней, помогали со школьной программой, и была очень вам благодарна. Она вас любила.

– Какая разница, любила – не любила, – махнула рукой Люба. – Важно то, что ее больше нет. А ее дети есть, и я заменяю им мать, Надю, вместо того чтобы проживать свою собственную жизнь.

– Но у мальчиков есть отец. И он вполне серьезно и ответственно предлагает вам…

– Да прекратите вы! Сколько же можно! Неужели не понятно: об этом не может быть и речи. Наша семья не расстанется с мальчиками. А кстати, на какой такой работе вы зарабатываете свои неплохие деньги? Насколько мне известно, людей с судимостью ни на одну приличную работу не берут.

– Это верно, – рассмеялся Юрцевич. – Но в этом вся прелесть и состоит. Вся прелесть нашего дивного социального и экономического строя. На приличной работе платят всегда мало. А нас, ранее судимых, берут только на неприличную, но зато и заработки большие.

– Кем же вы работаете? – прищурилась Люба, внимательно оглядывая Юрцевича.

– Представьте себе, делаю надгробия. В мастерской при кладбище. Я ведь профессиональный художник. За это очень хорошо платят.

Он, казалось, ничуть не смущался своей, прямо скажем, малопрестижной работой.

– На кладбище?! – ужаснулась Люба. – Какой кошмар! И вы еще смеете предлагать, чтобы мои дети… наши дети… чтобы мальчики жили с вами. Ужас! Расти в семье кладбищенского работника! Да как у вас язык повернулся?

– Я не понял, – он смотрел на нее все с той же усмешкой, – вы полагаете, что кладбище – это неприличное место, вроде борделя? И что работать на кладбище неприлично, стыдно?

– На кладбище все работники всегда грязные, пьяные, грубые и со всех дерут деньги мимо кассы, – отрезала она. – Значит, и вы такой же.

– Но вы же видите, что я не такой.

Теперь Юрцевич улыбался и смотрел ей прямо в глаза. Любе показалось, что она каким-то немыслимым образом раздвоилась, превратившись в двух существующих параллельно женщин: одна разговаривала с неприятным ей человеком и негодовала, другая дрожала и растворялась в его улыбке и в его синих, невозможно ласковых глазах.

– Я не грязный, не пьяный, не грубый, – продолжал он почти весело. – Что вас смущает? У меня высшее образование, у моей жены тоже, и мы стали бы для моих сыновей прекрасными родителями. А поскольку я действительно являюсь их отцом, то можно избежать формальностей, связанных с отказом от детей и передачей их для усыновления. Вы просто даете мне возможность признать отцовство. В их метрике я указан как отец…

– В их метрике стоит прочерк, – перебила его Люба, с трудом беря себя в руки. – И отчество у них другое. Они – Владимировичи, а не Сергеевичи.

– Ах вот как…

Улыбка погасла. Теперь Юрцевич смотрел в сторону, и лицо его было серьезным и каким-то печальным.

– Вы все предусмотрели, – негромко произнес он. – Аплодисменты. Занавес опускается. Ну что ж…

И Любе стало страшно. Она вдруг подумала, что он больше никогда не подойдет к ней, не заговорит, не утопит ее в своей невероятной теплой улыбке. Пока он думал, что у него есть шанс, он пытался наладить с ней контакт, а теперь Юрцевич знает, что шансов у него нет. Дура, безмозглая идиотка, ну зачем она сказала про метрику! Он бы и не узнал ничего, и продолжал бы приходить на каток смотреть на мальчиков, и…